Инна Гофф - Телефон звонит по ночам

Счастливые встречи с самим собой, знакомым и не изведанным до конца, встречи-поединки: «Каков я?», «Это – я?», «Так значит это я?», «Я – такой!»

Так смотрят в зеркало в восемнадцать лет. Но в тридцать смотрят уже по-другому.

Томка выглядела сейчас очень молодо, но все вглядывалась в зеркало, приближала к нему лицо требовательно, чуть тревожно.

– Хорошие духи, – сказала Ольга. – Это что?

– Французские… «Бандит». Такой маленький флакон стоит, как туфли. Возьми, подушись.

– Не сейчас.

– Вчера мы с ним гуляли по дороге на шахту. Нас обогнала какая-то женщина. Наверно, ночной сторож, – вечер был теплый, а она несла свернутую телогрейку. Поздоровалась со Стахом и на меня глянула, вроде мельком. А потом, когда уже вперед прошла, остановилась вдруг и спрашивает: «Станислав Тимофеич! Чи то не жена до вас приехала?..» Стах на меня посмотрел. «А что, говорит, разве похоже?» Ты бы видела, как он на меня посмотрел!..

– Как ты будешь жить? Потом? Когда все кончится?

– Это никогда не кончится. Я теперь точно знаю. Никогда.

– Ты выйдешь за него замуж?!

– Для тебя это единственное представление о любви, – сказала Томка, ее лицо стало злым на мгновение. – Выйти замуж! Но я замужем. У меня хороший муж, сын… Они не виноваты, что я в двадцать лет наломала дров. Я и должна платить. Я одна.

Она расчесывала гребенкой коротко остриженные кудрявые волосы. Она не жалела их и там, где гребень запутывался в кудрях, рвала их с силой, ожесточенно.

– И когда я сказала, что это никогда не кончится, я имела в виду не вечный праздник. А то, что я никогда не буду счастлива…

Ольга смотрела на нее и думала о том, что Томке плохо. Уж скорей бы она уезжала, что ли!..

– Ты наломала дров. Это верно. Но платишь не ты одна. Платит Стах… Майка… Ты о них подумала?

– Стах должен платить на равных. Как соучастник…

– Ты говоришь, как о преступлении…

– Это сказал Бодлер. Любовь – преступление, где нельзя обойтись без соучастника. Хорошо сказано, да?

– Не знаю, тебе виднее…

Она проводила Тамару до двери. Постояла, прислушиваясь к перестуку каблуков по лестнице, и вернулась в комнату. В комнате было сумеречно, пахло духами. Французские… «Наверно, ей подарил муж, – подумала Ольга. – В день рождения. Или Восьмого марта. Неужели такой флакон стоит столько, сколько хорошие туфли?..» Сергей не умел покупать подарки и, когда хотел подарить ей что-нибудь, всегда просил, чтобы она выбрала себе сама, на свой вкус. Она шла в магазин и выбирала, старалась купить нужное и подешевле, – стеснялась тратить на пустяки большие деньги. Она всегда помнила, как они достаются.

Она походила по квартире, хотела заняться чем-нибудь, но запах духов следовал за ней повсюду, тревожил ее, звал куда-то. И не выходили из головы слова Томки о том, что любовь – это преступление… Она думала о своей любви к мужу, о жизни, прожитой с ним, жизни, в которой ей нечем было себя упрекнуть. Нет, к ее любви слово «преступление» не подходило. Подходило ли оно к Томкиной? Подходило ли оно к любви вообще?..

Она долго рассматривала себя в зеркале. Она словно только сейчас поняла, что годы идут и делают свое дело. Что эта женщина в зеркале с утомленным лицом и бледными губами – это она, Оля-хохотушка, как звали ее когда-то. Глаза были еще хороши, и волосы, вымытые ромашкой, блестели и золотились. Казалось, никаких резких перемен не произошло. Но в зеркале перед ней была женщина, жена горняка, мать двоих детей…

Она поискала губную помаду, которой пользовалась лишь изредка. Подкрасила губы. Подумала: «А могла бы я понравиться кому-нибудь? Теперь?»

И тут же устыдилась своей мысли. И этого «кому-нибудь», которое было уж совсем ни к чему.

Но чужое счастье заразительно, даже такое, горькое и недолгое, как у Томки.

Сергей дежурил по шахте. Он сказал, что забежит поужинать, но не обещал наверняка. И ей вдруг захотелось услышать его голос. «Если бы тогда я не стала его женой, то, пожалуй, теперь бегала бы к нему на свидания», – подумала она. Эта мысль показалась ей забавной и успокоила ее. Она сняла трубку:

– Вы не знаете, Бородин у себя?

– Даю Бородина, – сказала телефонистка.

– Кто просит Бородина? – спросил женский голос. Это был голос Маи. – Бородин занят.

– Вы там скоро кончите? – спросила Ольга.

– Не знаю. Как начальство. По мне, так можно давно кончать…

– В чем дело? – сказал Сергей. – Идет совещание. Да, задержусь… – Сергей говорил негромко, досадливо. Он не любил, когда его отрывали от дела.

Она положила трубку с притворно-шутливым вздохом. Вот и поговорили! Предстоял долгий вечер, репетиция в агитпункте, где сейчас готовили самодеятельность к Дню шахтера. Разучивали песни и небольшую пьесу из шахтерской жизни.

Еще оставалось время до репетиции. Ольга приготовила яичницу и кликнула в окно Маринку – ужинать. Маринка прибежала, разгоряченная солнцем и прерванной игрой. Волосы ее на лбу и на затылке, под косой, были мокры от пота. Она ела, болтая ногами от нетерпения.

– Да сиди ты спокойно, вертень, – с напускной строгостью говорила Ольга, втайне любуясь дочерью, ее стройной шейкой в широком вырезе летнего платья. Голенастая, крутолобая, с далеко расставленными карими глазами, Маринка походила сейчас на бычка, который вот-вот взбрыкнет тонкими копытцами и ускачет.

– А где тетя Тома?

– Ушла в гости.

– Я знаю, к кому.

– Ну и знай себе на здоровье.

– Тетя Тома меня в Москву приглашает на зимние каникулы. Пустишь?

– Там видно будет.

– Нет, ты скажи. Пустишь? У нее мальчик есть, Юра. Вроде нашего Сашки. Она мне про него каждое утро рассказывает. Когда ему было четыре года, он сломал будильник и зарыл в корзину с игрушками. Тетя Тома пришла и не может понять – что это тикает. А Юра испугался и сказал: «Это у меня сердце тикает». Вот хитрец, правда? А когда Юре было три года, он очень любил снег кушать. И тетя Тома боялась, что он ангиной заболеет. Она ему не велела снег кушать. А Юра посмотрел на нее так серьезно-серьезно и говорит: «Мама, снегу много!..»

– Вон уж зовут тебя, – сказала Ольга. – Заждались…

На улице было душно, как бывает перед грозой. Но небо было чисто, и все говорило о том, что если гроза и придет, то не раньше ночи.

Остывающий жар стоял в безветрии неподвижно и густел вдали, там, где садилось солнце, образуя пыльное марево тревожного оранжевого цвета. На солнечном диске, как на экране, постепенно заслоняя его, уже громоздились горы дальних облаков.

Во дворе агитпункта играл духовой оркестр. Все окна были открыты настежь. Народ уже собрался. Далеко по улице, перекрывая духовиков, разливался голос Нади, продавщицы из хлебного.

Надя приехала с севера, из Воркуты. От старшего брата к меньшому. Чудно звучит среди певучей украинской речи ее северный окающий говорок.