Филип Рот - Заговор против Америки

— Да я и сам вижу, что это сарай, причем прекрасно нарисованный. Какая замечательная игра светотени! Ты очень талантлив, Сэнфорд.

— А это растет табак. Так он выглядит в поле. Видите, листья у него треугольные. И очень большие. А это растение еще цветет. Видите цветок на самом верху?

— Цветущий табак, — заметил рабби, переворачивая страницу, — такого я еще не видывал!

— Так получают семена. Табак ведь высаживают. Покрывают цветок бумагой и натуго перевязывают. И в результате получают то, что им нужно.

— Замечательно, просто замечательно! Не так-то легко зарисовать растение с такой точностью и вместе с тем — чтобы твой рисунок выглядел произведением искусства. На листьях видна каждая прожилка! И сверху, и с изнанки! Нет, действительно, очень хорошо!

— А это, как вы понимаете, плуг, — сказал Сэнди. — А это мотыга. Ручная мотыга. Ею удаляют сорняки. Хотя это можно делать и голыми руками.

— И ты этим занимался? — поддразнил его рабби.

— До мозолей, — ответил Сэнди, и рабби Бенгельсдорф улыбнулся. Теперь он уже не казался таким страшным. — А это вот просто собака, — продолжил Сэнди. — Собака Орина. Она спит. А это один из тамошних негров, старый Генри. А это его руки. Мне кажется, его руки многое о нем говорят.

— А это кто?

— Это брат старого Генри. Его зовут Клитом.

— Мне нравится, как ты его нарисовал. Каким усталым, каким измученным. Я знаю таких негров — я вырос среди них, и я их уважаю… Постой-ка, а это что такое? Человек, или как?

— Человек там внутри, — пояснил Сэнди. — Так табак обрабатывают инсектицидом. Надо одеться с ног до головы в плотное платье, все на себе застегнуть, надеть маску и перчатки, чтобы не обжечься. И вот эти ручные раздувальные меха — от них самая опасность. Инсектицид представляет собой зеленую пыль, и когда человек заканчивает работу, вся его одежда становится зеленой. Я попытался передать это, сделав места, куда оседает пыль, посветлее, но, мне кажется, у меня не больно-то получилось.

— Ничего удивительного, — утешил его рабби, — никто не может нарисовать пыль. — И он принялся перелистывать блокнот с большей скоростью, дошел до конца и захлопнул. — Что ж, ты не напрасно побывал в Кентукки, не правда ли, молодой человек?

— Мне там очень понравилось!

И тут мой отец, уступивший раввину свое любимое кресло и молча просидевший на протяжении всего разговора на диване, поднялся с места и произнес:

— Пойду-ка я помогу Бесс. — Но прозвучало это как «Пойду-ка я выброшусь из окна».

— Евреи Америки, — поведал нам рабби уже за ужином, — отличаются от любой другой еврейской общины во всей истории человечества. Американские евреи — полноправные участники общественной жизни в своей стране. У них больше нет нужды прятаться за стеной гетто и жить как парии, отделенные от остальных и ими за это презираемые. Евреям нужна только смелость — подобная той, что проявил ваш сын Сэнди, — в одиночку, на собственный страх и риск, отправившись на летние сельхоз-работы в Кентукки. Я убежден в том, что Сэнди и другие еврейские мальчики вроде него, участвующие в программе «С простым народом», послужат образцами не только для еврейских детей на всей территории США, но и для каждого из взрослых евреев. И так думаю не я один: так думает, на такое надеется сам президент Линдберг.

Наша встреча внезапно вступила в самую опасную фазу. Я прекрасно помнил, как отец схватился в Вашингтоне с гостиничным администратором и грубияном-полицейским, — и при упоминании имени Линдберга в его собственном доме, да еще с таким почтением, он, по-моему, должен был наброситься на Бенгельсдорфа с кулаками.

Но рабби это рабби, и отец ничего не сделал.

Моя мать и тетя Эвелин подавали на стол — три перемены горячего, а затем «мраморный» кекс прямо из духовки. «Праздничную» еду мы ели «праздничными», то есть серебряными, вилками и ложками, к тому же не где-нибудь, а в столовой, где висел наш лучший ковер, стояла лучшая мебель и на стол была положена лучшая скатерть и где мы сами садились за стол только в самых торжественных случаях. С того места за столом, которое досталось мне, видны были фотографии усопших родственников, выставленные на буфет, превратившийся таким образом в своего рода домашний алтарь. Здесь красовались оба мои дедушки, бабушка с материнской стороны, тетя с материнской стороны и двое дядей, одним из которых был дядя Джек, отец Элвина и любимый старший брат моего отца. Произнесение Бенгельсдорфом имени Линдберга повергло меня в смятение, так и не исчезнувшее до конца ужина. Конечно, рабби это рабби, но мой кузен Элвин находится на излечении в канадском госпитале в Монреале и учится ходить на искусственной ноге после того, как в схватке с Гитлером лишился собственной, — а меж тем в нашем доме, где мне обычно разрешали надевать все что угодно, кроме праздничного костюмчика, сейчас я должен был щеголять именно в нем, да вдобавок и в галстуке, чтобы произвести хорошее впечатление на раввина, который помог стать президентом личному другу Гитлера. Как же мне было не прийти в смятение, когда наша слава и наше бесчестье оказались столь неразрывно связаны? Что-то жизненно важное было уничтожено и утрачено, мы перестали быть стопроцентными американцами, какими были раньше, — и все же при свете хрустальной люстры в дорогой и приберегаемой для особых случаев обстановке мы ели приготовленное моею матерью жаркое в обществе первой знаменитости, которая соблаговолила посетить наш дом.

Словно для того чтобы смутить меня еще больше и заставить заплатить полную цену за противоречивые мысли, Бенгельсдорф ни с того ни с сего заговорил об Элвине, о котором оказался наслышан от тети Эвелин.

— Я сочувствую вашему горю. И приношу вам глубокие соболезнования. Эвелин рассказала мне, что после выписки из госпиталя ваш племянник у вас поселится. Я не сомневаюсь, что вы понимаете, в какую ярость может прийти человек, получивший такое увечье в столь раннем возрасте. От вас потребуются выдержка и терпение не только на то, чтобы вернуть его к нормальной жизни, но чтобы его для начала на такое возвращение настроить. Его история особенно трагична, потому что никто не понуждал его пересечь границу и поступить на службу в канадскую армию. Элвин Рот по праву рождения гражданин США, а США ни с кем не воюют и воевать не собираются, они не требуют от своих граждан жертвоприношений — ни собственной жизнью, ни конечностями, они не хотят потерять ни одной живой души. Кое-кому из нас пришлось изрядно постараться, чтобы в нашей стране дело обстояло именно так. Мне довелось претерпеть множество нападок со стороны еврейской общины из-за участия в предвыборной кампании Линдберга в 1940 году. Но меня поддерживало мое глубокое отвращение к войне. Достаточно ужасно хотя бы то, что юный Элвин лишился ноги, сражаясь на европейском континенте, — сражаясь на войне, никак не затрагивающей ни безопасности Америки, ни благополучия ее граждан…