Альваро Помбо - Остров женщин

Виолета, чья светская жизнь началась прошлым летом на празднике в Летоне, устроенном для таких же, как она, девушек из Летоны и провинции, вечно опаздывала на тысячи свиданий, помеченных в специальном блокнотике. Она сильно красилась, хотя девушки ее возраста в то время почти не пользовались косметикой. «Еще немного, и ты будешь вылитый индеец из племени команчей!» — притворно ворчала я, пока она прихорашивалась. Когда я собиралась вместе с ней на какую-нибудь вечеринку (хотя разве можно ходить на вечеринки с девицей, которая кокетничает сразу с пятью или шестью парнями? Виолета вообще всегда существовала сама по себе, в этом ей равных не было), я обычно бывала готова примерно на час раньше нее. «Мне совершенно нечего надеть», — жаловалась она, перебирая платья для коктейлей, которыми был забит ее шкаф. «Да у тебя полно всяких нарядов! Даже у Фары Дибы [55]столько нет!» «Но все это я надевала минимум по три раза! Подумают, что я сиротка из приюта». Меня умиляло, как она вертится перед зеркалом, но раздражал беспорядок, который она оставляла в спальне, а опоздания вообще выводили из себя — не потому, что мне приходилось ждать, а потому, что она заставляла меня это делать. Тогда я еще этого не понимала, но чересчур долгое ожидание добавляло ей очарования, как в свое время тете Лусии. По тому, как мы обе собираемся и одеваемся, думала я, уже ясно, какими мы будем, когда станем женщинами, а потом старушками: Виолета — поблекшей красавицей, как ее тетка, я — настоящим blue stocking [56], уставшей от чтения и размышлений. С двадцати одного до двадцати пяти, пока я училась, мне хотелось быть взрослой, более умной, решительной, таинственной, нежной и очаровательной, чем тетя Лусия, поскольку я чувствовала себя умнее и тоньше нее. А если мне этого хотелось, значит, она по-прежнему оставалась для меня образцом женственности.

Однажды вечером, когда мы с Томом разговаривали о домоседах и путешественниках и о том, почему одни люди, вроде Тома, много путешествуют, но в глубине души остаются домоседами, а другие почти не путешествуют и тем не менее по духу являются путешественниками, Том ни с того ни с сего сказал:

— Тебе нужно выйти замуж, только тогда ты поймешь, что к чему…

— Что за глупости! Эти вещи никак не связаны. И потом, я не собираюсь замуж.

— Я понимаю, что не собираешься, — задумчиво сказал Том, — и очень жаль, так как уверен, что для любого умного человека ты будешь необыкновенной женой…

— Том!

Впервые в жизни Том Билфингер показался мне смешным. У нас в доме никогда об этом не говорили, и желание выдать меня замуж делало его похожим (во всяком случае, я восприняла это именно так) на какую-нибудь одинокую пожилую тетушку, приверженную традициям и считающую себя чрезвычайно опытной в подобных делах. Желание или, наоборот, нежелание встречаться с парнями не имело никакого отношения к замужеству. Разговор с Томом напомнил мне рассказы моих подружек по факультету: в их семьях только и говорили что о женихах, свадьбах, выгодных партиях и обеспеченном будущем. Видимо, эти темы считались такими важными, что даже я, не будучи ничьей близкой подругой, была в курсе событий. Одним из неоспоримых отличий моей семьи от всех остальных, признаком ее несомненного превосходства как раз и являлось то, что у нас никогда не говорили ни о деньгах, ни о женихах, ни о свадьбах, потому что существовали тысячи гораздо более интересных тем для разговора. Когда я внезапно замолчала, Том, который полулежал на своей плите, опершись на правую руку, внимательно посмотрел на меня.

— Что случилось? Никогда не видел тебя такой молчаливой.

— Просто не знаю, что сказать. Я думала, ты будешь последним человеком, который скажет мне, что нужно выходить замуж, а ты оказался первым. Это же смешно, глупо… С какой стати предлагать мне такое!

А для того чтобы он понял, почему я взъерепенилась, я сказала, что у нас дома никогда не говорят о замужестве.

— Я знаю, что у вас никогда об этом не говорят, потому и сказал.

— Ну что ж, большое спасибо. Надеюсь, у тебя благие намерения, только как это понимать — «тебе нужно выйти замуж»? Это что, совет, наставление или ты сказал первое, что пришло в голову? Как прикажешь к этому относиться?

— Уверен, твоя мама с тобой об этом говорила, она ведь вышла замуж.

— Вышла и потом всю жизнь жалела! Ты вот сам холостяк, и наверное, неспроста.

Том замолчал, и я подумала, что его покоробило такое бестактное сравнение, но ведь я тоже чувствовала себя пусть не оскорбленной, но сильно задетой.

— Я бы обязательно женился на твоей тете, если бы она захотела, хоть сегодня…

— Да ты, считай, и так на ней женат, а иначе разве можно было бы ее терпеть и поддерживать всю жизнь!

— Ты не права, вернее, не совсем права. Лусия тоже поддерживала меня, просто ты об этом не знаешь. Когда мы познакомились, я ожил, ее приезды воодушевляли меня, хотя и ущемляли мою свободу. Ее красота, раскованность, непринужденность, не знаю… дерзость, что ли, тоже делали меня раскованнее. В молодости я часто хандрил, не знал, что делать, чем заняться, зря тратил время. Твоя тетя стала для меня мерилом времени, теперь оно не было какой-то абстрактной величиной: в первые годы нашего знакомства оно то останавливалось, то крутилось вихрем, то растягивалось, то вообще исчезало в зависимости от того, была Лусия со мной или нет.

Все это меня раздражало, а поскольку я не могла объяснить, что было причиной этого раздражения, то решила сменить тему. Лучше поговорить обо мне, чем слушать воспоминания о тете Лусии!

— Ладно, я не спорю, что тетя Лусия была великолепна, но вы ведь не поженились. Это с одной стороны, а с другой — почему я-то должна выходить замуж? Ты можешь мне ответить?

Замужество существовало для других, не для нас, и мама была живым тому подтверждением. Счастье вообще невозможно, думала я в те годы; конечно, никто не спорит, каждому хочется быть счастливым, но я решительно отрицала, что этого действительно можно добиться. Я даже написала работу по этике, утверждая, что счастье существует как возможность и как проект, но реализовать ни то, ни другое нельзя. Особенно забавными мне казались рассуждения о так называемом счастье на небесах, а от разбивки темы счастья на параграфы я чувствовала себя почти счастливой. Однако эти ученические развлечения нельзя было назвать счастьем, так как они были полностью в моей власти, а то, что имеешь, думала я, — это не счастье, счастье — это то, чем ты пока не обладаешь и что находится где-то далеко, в конце пути. Мне казалось, счастье — синоним совершенства, некая идеально воплощенная цель, к которой стремится любая жизнь, в том числе моя собственная. Однако сама идея счастья служит доказательством того, что никто никогда его не достигнет. Даже если оно и приходит, всегда неожиданно, то только к тем, кто, став совершенным, уже покинул этот мир, а если кто-то обретает счастье в моем возрасте, значит, думала я, он от совершенства чрезвычайно далек.