Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста

Ситуация в "ресторане" и в квартире лоточницы, а между ними спрессованы почти тридцать лет!

Рахманов сидел, не то слушая музыку, не то погрузившись в свое. Зевнул. Похлопал ладонью о краешек рта ― нет, между тем учителем физкультуры и сегодняшним Рахмановым было мало общего.

Я отвлекся, не заметил, как вошла лоточница.

― Переговорила ли с мужем? Пока не удалось. Но муж позвонит сам. Скоро. Вот-вот. Через десять-пятнадцать минут.

― Пятнадцать минут? ― уточнил Рахманов.

― Так велел он сказать, ― подтвердила женщина.

― Время терпит, ― повторил Рахманов, ― подождем.

Я попросил у хозяйки разрешения позвонить. Телефон находился не в коридоре, как показалось вначале, а в смежной комнате. Неважная слышимость ― глухие шумы на втором плане ― заставляли по обе стороны провода напрячь голоса. Я успокоил жену, прокричав в трубку о сложившейся ситуации. И, спохватившись, осекся. Показалось: кто-то за дверьми прислушивается. Не помню, что произошло за дверью ― то ли зашебуршило, то ли метнулось в плотной матовости рифленого стекла. Не исключено, что ничего не происходило, а была мгновенная догадка, порожденная логикой: ведь с лоточницей мы вышли вместе из гостиной и не похоже, чтобы она поспешила назад, к Рахманову: находилась она здесь, неподалеку, или на кухне, или в соседней комнате, или в коридоре ― если так, то почему бы ей не подслушивать? Секунда-другая ― и я почти не сомневаюсь: да, подслушивает! Затаясь за дверью! И все-таки? Я проделываю такой фокус: беззвучно кладу трубку на рычажок, далее, громко имитируя продолжение разговора, медленно приближаюсь к двери, резко открываю и... ― лоточница отшатнулась, но, видимо, сообразив, что это ни к чему, замерла, на глазах обращаясь в розовое существо. Она произнесла что-то обрывистое, несвязное, вроде "извините... поговорили? а я... тут... жду...", краснея и волнуясь еще пуще ― словом, держалась она так, как ведут себя пойманные с поличным: трепыханье, изворачивание ~ и все в гипертрофированном виде.

Но судьбе угодно сделать частью жалкого зрелища и меня: женщина ретируется ― я хватаю ее за руку и, волнуясь, предлагаю выслушать.

― Впрочем, пройдемте в комнату ― поговорим тет-а-тет, ― говорю, кивая почему-то на дверь, откуда только что вышел. ― Нам есть, ей-богу, есть о чем поговорить с глазу на глаз.

И вот что странно: чем больше я горячился, тем спокойнее становилась женщина ― такое впечатление, что я, волнуясь, суетясь, таким образом как бы приводил в норму ее душевное состояние. Я видел неблагоприятную перемену, но сила инерции толкала вперед и вперед ― минуту спустя, когда мы устроились наподалеку от тумбочки с телефоном, я говорил уже не с жалкой, растерявшейся бабой, а с уверенным в себя человеком, предвкушающим нечто такое, что должно обеспечить неожиданный успех. "Я слушаю", ― сказала лоточница, и по тому, как сказала, стало ясно, что передо мной другой человек. Я понес ахинею: к чему де тянуть волынку, если есть шанс решить проблему единым махом? Не сомневаясь, что путь этот наикратчайший, я всучил ей плотно набитый конверт.

― Что это? ― удивилась лоточница.

― Не трудитесь пересчитывать ― двести двадцать р., ― сказал я, по-рахмановски нажимая на "р". ― Вы забираете назад свое заявление, и ― никаких ~ ни нам, ни вам ― хлопот.

Мысли, одна за другой убедительнее, слетались отовсюду, решение принималось без оглядки. Но я знал обманчивое нутро такого рода опьянения, знал, что в девяносто пяти процентах затем наступает горькое похмелье, проступают настоящие зрение и слух, и то, что казалось розовым, оказывается окрашенным в мрачное, а мелодичное ― бессистемным набором удручающих звуков. Сущность эйфории ― так вернее назвать мое состояние ― в том, что, пьянея от кажущейся легкости задачи, попросту теряешь голову. Собираясь с Рахмановым к лоточнице, я прихватил деньги. С запасом. На "вдруг". Я положил в конверт еще двести рублей ― стоимость якобы похищенных подростками вещей. Я верил Рахманову, доверял его логике, доводам, верил и подросткам, не сомневался в неправдоподобности размера кражи, названного "пострадавшей", однако искоркой металось во мне и "вдруг". Исчезало и появлялось ― это оно, "вдруг", заставило запастись деньгами, "вдруг" плюс случай с подслушиванием женщины родили бредовую идею уладить дело окольным путем. "Что деньги! Важно выйти из треклятой истории! И чем быстрее, тем лучше", ― металось у меня в голове: я, кажется, еще и еще пытался поймать ее руку ― ладонь женщины юркой, энергичной рыбкой выскользнула из моих рук.

― Хорошо, подумаю, ― произнесла она, ставя конверт с деньгами на тумбочку рядом с телефонным аппаратом. Конверт краем задел черный бок телефона ― тот разразился звонком. Будто муж лоточницы ― а звонил он ― владел некими телепатическими свойствами, будто он все это время на расстоянии следил за нами и теперь, когда в поле его зрения появился конверт с деньгами, спешил проинструктировать, высказать свое "да" или "нет".

Роли поменялись.

Неумело маскируя чувство вины и досады, я вошел в гостиную.

Рахманов сложил руки на груди, смотрел в окно. Продолжал работать проигрыватель. Игла скользила легко и свободно, извлекая сочными порциями ностальгию.

― Хорошо, прекрасная маркиза, ― сказал Рахманов впечатлением только что прокрученной песни, он торопливо перечислил все "хорошо" в песне и лишь затем поинтересовался: ― Переговорил? Все о'кей?

Что он имел в виду: разговор по телефону с женой или переговоры с хозяйкой квартиры? Неужто майор догадался о сделке? Прояснилось это минуту-другую спустя, когда в комнату вошла лоточница и положила на стол свое заявление, сказав, что она настаивает на написанном, а затем со словами "Это ваш товарищ, он предложил мне взамен заявлению..." отдала майору конверт с деньгами: и когда все это произошло, Рахманов, явно запрограммированный на беспроигрышный итог, пересчитал деньги из конверта, изменился в лице, потом бросил на меня взгляд, полный недоумения, и со словами "Что ж! Дело хозяйское ― разберемся" решительно направился к выходу. Вот тут-то произошло и вовсе непредсказуемое: лоточница, передумав, нагнала нас внизу, при выходе из подъезда, вырвала из рук Рахманова заявление и со словами "Не права ― извините ― было бы покойно..." порвала его на мелкие части: Рахманов попросил у меня конверт с деньгами, извлек три пятирублевые и одну трехрублевую купюры, сунул их лоточнице ― и вот во время этого в действиях майора отчетливо ощущалось не только презрение к лоточнице, но и осуждение моего поступка, едва не погубившего дело.

История с конвертом расстроила Рахманова.

Он оглядел нас с Азимовым ― тот терпеливо ожидал внизу, за деревьями ― не осуждающе, нет! оглядел жалеючи, взглядом сердобольного пастыря на безнадежно заблудших членов своей паствы.