Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста

Вечером того же дня я был вместе с Савиной. Шли мы в колонне к Дому Советов. Колонна, наподобие гармошки, то сжималась ― и нам приходилось прибавлять шагу, бежать трусцой, то расжималась ― и мы подолгу стояли на месте. У метро "Кировская" свернули, двинулись к Трубной площади. С той минуты колонна только сжималась. Она, подобно вязкому потоку, медленно плыла в сумерках мимо огромной старинной стены: ноги ступали по промерзлому асфальту, устланному... калошами. На спуске напор задних рядов был особенно велик ― Савина вскрикнула, обернувшись, я увидел ее задыхающейся.

― Ребята! Ребята! ― обратился я к товарищам ― те поняли, устремились на помощь к девушке.

Мы взяли ее в кольцо и, усиленно работая локтями и бедрами, буквально продрались сквозь плотную людскую массу. Вышли на бульвар. Жила Савина рядом с метро "Кировская". Выбравшись из давки, мы тотчас двинулись к ней.

Дома застали ее отца.

Пили чай.

Отец, узнав о происшествии, не на шутку разволновался, упрекнул нас в легкомыслии, мальчишестве, едва не толкнувшего "под жернова крупорушки". После чая она вышла меня проводить. Остановились мы на лестничной площадке. И вот тут-то случилось непредвиденное: прощаясь, она назвала мое старое имя. Я поправил. Тогда она коротко рассмеялась, но, вдруг, изменилась, резко бросилась мне на грудь. Замерла. Ее состояние передалось и мне ― я машинально гладил ее волосы, но не удержался ― порывисто поцеловал ее в щеку и уже не в силах был сдержаться, отыскал ее губы... Опомнившись, я сразу понял, что добрым товарищеским отношениям прежних однокашников пришел конец. Впрочем, не на все сто был уверен в том. Природа неожиданного порыва могла быть иной, она могла быть вызвана неуправляемым стремлением снять напряжение ― сколько-то его накопилось за день? А разве не могли быть чувства братскими? Так или иначе в последующие дни мы виделись нечасто. Савина будто избегала меня. Во время редких встреч чувствовал я себя неуютно...

Одна из памятных встреч ― на институтском вечере в ЦДКЖ. Савина пришла в вечернем платье ― тогда это, кажется, входило в моду. Вместе со студентом-старшекурсником из архитектурного института Ремом Лутцевым. Савины и Лутцевы общались семьями. Рем и Лида учились в одной школе с интервалом в пять лет. Более того, отец Лутцева, тоже медик, трудился в одной клинике с Савиным ― так что корни взаимоотношений Лиды и Рема были достаточно глубокими.

Вот какая у меня злая память! Рем, наклонившись, что-то негромко говорит девушке ― та понимающе смеется, мне становится не по себе, силюсь выглядеть невозмутимым, стараюсь, хотя и понимаю, что избыток невозмутимости на празднике ― уже не невозмутимость.

А вот они проплывают в танце. Лида замечает, машет мне рукой, что-то говорит на ухо партнеру ― Рем слушает ее внимательно, с улыбкой ищет меня в людской стене, окольцевавшей площадку с танцующими.

После танцев знакомимся, идем в буфет. Рем заказывает бутылку "Ркацители". К нам присоединяются еще двое, знакомые Рема: образуется беседа, свободная, без оглядок, такая, какая возможна между людьми, знающимися давно. Шумно обсуждаются качества вин. Непринужденно перебрасывается мостик к другим темам ― кино и искусству, политике. Недолго центром перетолков становится архитектура. Рем захватывает внимание суждениями о высотных зданиях. Говорит он, пересыпая речь студенческим "железно".

В зрительном зале сидим порознь: Лида, Рем впереди, я ― двумя рядами сзади...

В антракте Рем предлагает пройти за кулисы к знакомому артисту Нельдеву ― тот только что выступал с фрагментами из нового фильма "Учитель танцев". Ясно, что предстоящее знакомство с артистом должно стать "гвоздем вечера". Согласись, не слишком приятна роль статиста в спектакле, рассчитанном на одного зрителя ― Лиду! Не буду описывать подробности вторжения за кулисы ― здесь было немало прелюбопытного, своеобразной пищи для размышлений ― расскажу коротко о визите к Нельдеву. Популярного артиста мы застали в момент, когда он собирался покинуть уборную. Лутцев представил нас ― актер смутился, быстро нашелся, поцеловал руку девушке, извинился за спешку ("Цейтнот! Цейтнот! Спешу! У меня, к сожалению, еще выступление!"), обменялся с Ремом короткими обязательными фразами, в обращении артиста к Лутцеву ощущалась братская сердечность:

― Дорогой, Рем... Простите великодушно за прозу! Иду добывать свой трудный хлеб!

Мы расстались, и Рем с потрясающей непринужденностью перескочил на другую тему: будто встреча с Нельдевым для него была чем-то привычным, повседневным.

И еще. Возвращались мы в метро. Лида с Лутцевым сходили на "Кировской". Выйти из вагона вместе с ними намеревался и я, но Лида поинтересовалась о расписании движения поездов в сторону Мамонтовки и, не дождавшись ответа, молвила:

― Артуру надо поспеть на электричку ― да, Артур?

Я видел в окно поезда: Лида и Лутцев стояли в пролете колонн. И то, что они стояли, а не шли, хотя им, жившим в одном доме, следовало по логике идти, усиливало нехорошие мысли. Я уже не сомневался: да, верно ― эпизод на лестничной площадке института больше смахивал на сон.

С той минуты пошли волны невезения.

Вернувшись после летних каникул, я застал институт встревоженным. Причина тому ― массовое сокращение студентов. Поговаривали, что на том дело не кончится, что в следующем году, вероятно, институт вообще закроют ― кстати, так оно и произошло. "Отверженным" предложили без вступительных экзаменов перейти в другие вузы страны. В вестибюле пестрели объявления с приглашениями записаться в вузы. В одном коротком списке я увидел Лидину фамилию, собиралась она перейти ― как же! ― в архитектурный институт... Разумеется, бурчела всеобщего смятения втянула и меня: решил я податься в геологоразведочный институт. Правда, долго раздумывал: зигзаг предстояло сделать нешутейный: китайская грамота и ― на тебе! ― геология! Колебался: не перепутать бы по темности напиток с жидкостью для полоскания пальцев, не пролить по неуклюжести на скатерть суп!

Решилась же проблема без натуги, казалось, сама по себе. Я увидел компанию ребят, расположившихся с романтической песней на ступеньках лестницы.

― Далеко?

― На геологический. Присоединяйся ― опоздаешь… И вот эти простые "присоединяйся ― опоздаешь", сказанные шутливо, перевернули все.

Позади остался год востоковедческой жизни, впереди ― мир, начиненный геологической романтикой. Однажды с группой бывших востоковедов переступил я порог геологоразведочного института и... романтику будто смыло, учеба пошла со скрипом. С Лидой почти не виделись.

"Почти" ― это встреча в конце осени. Лида обрадовалась, много говорила, глядела лукаво, пыталась разгадать утаенное. Но говорить ей правду не поворачивался язык. Не о провалах же в учебе рассказывать! О бегах в поисках ночлега? Или о фиаско литературном? Да, был и такой грех: поостыв к учебе, принялся я за сочинительство. Пописывал, да. Терпения хватало "выдавать на-гора" за день по одной ученической тетрадке. Не менее. Писал напропалую, за короткое время "из-под пера" вышла масса "ужасно серьезных" штуковин. Немного времени спустя я даже отнес рукопись в редакцию журнала...