Кристиан Барнард - Нежелательные элементы

Он поехал домой, О Триш больше не могло быть и речи, даже если он действительно думал с ней увидеться. И он не понял, жалеет об этом или, наоборот, испытывает облегчение.

Он не мог разобрать. В нем все словно онемело от эмоциональной перегрузки, и он был скорее этому рад. Способность чувствовать напоминала ему, что он человек и связан с другими людьми. Всякое чувство, будь то горе, печаль, радость, страх, любовь, наслаждение или любое другое из тысячи оттенков, расцвечивающих загадочное нечто, именуемое жизнью, было в лучшем случае горьким даром, заключительной прихотью творца, последней шуткой, которую он сыграл со своими созданиями.

Заметку о младенцах в пробирках в это воскресное утро читали и другие люди.

В номере отеля на набережной сидел дюжий толстяк, перед которым стоял поднос с остатками обильного завтрака. Он пил вторую чашку кофе и листал газету, просматривая заголовки. Натолкнувшись на что-нибудь интересное — почти всегда это были политические статьи и заметки, — он начинал читать, водя толстым большим пальцем вдоль столбца. Время от времени он удовлетворенно или негодующе сопел.

Он перевернул страницу, и ему в глаза сразу бросилась большая фотография. Презрительно фыркнув, он уже хотел перейти к следующей полосе, но, прочитав фамилию под снимком, задержался и посмотрел на заголовок. С удивлением дважды его прочитал, а затем проштудировал заметку. Закончив ее, перечел заголовок в третий раз, поднес газету ближе к глазам и всмотрелся в фотографию. Затем резким движением отложил газету, так что она, рассыпаясь на листы, упала на пол, где уже валялись страницы спортивного выпуска. Его обычно красное лицо побагровело от ярости или злорадства, угадать было трудно.

— Марти! — крикнул он.

В ванной комнате стих шум воды, и несколько секунд спустя его жена спросила из-за двери:

— Что ты сказал?

— Этот проклятый готтентот, о котором я тебе рассказывал… Ну, тот, в лифте.

— Что-что? — спросила она с недоумением.

Он насупился, раздраженный ее непонятливостью.

— Так называемый профессор, который надерзил мне.

— А?

Он понял, что она ничего не помнит, и рассердился на нее за такую забывчивость — ведь речь шла о покушении на его достоинство.

— О нем есть кое-что в газете! — буркнул он.

— Так что же?

— Он изнасиловал белую женщину.

В ванной испуганно взвизгнули, и толстяк злорадно ухмыльнулся. Потом налил себе еще кофе и опять уставился на фотографию.

Звали толстяка Иоган Якоб Гендрих дю Туа. Он был депутатом провинциального совета от самого консервативного, в основном фермерского, избирательного округа на северо-западе. В Кейптаун он приехал на съезд националистической партии и на завтрашнем заседании должен был выступать по нескольким пунктам повестки дня.

Священник голландской реформатской церкви читал газету, закрыв дверь кабинета, чтобы ему не мешали. Закрытая дверь служила сигналом домашним, что пастор занят.

Он уединялся так каждое воскресенье, не задумываясь, почему, собственно, так тщательно закрывает дверь, однако порой еженедельный ритуал с чтением газеты бывал ему неприятен. Взгляды его церкви и его собственные на мораль отличались узостью и строгостью, и он вполне отдавал себе отчет, что этот его поступок можно истолковать превратно, как греховный. Ибо воскресные газеты были исчадием зла. Тем не менее знакомство с ними он почитал своим долгом. А данная газета специализировалась на сенсационной подаче фактов и событий, вызывающих широкий интерес публики. Пастор верил, что обязан знать, чем заняты мысля его паствы. Немало наиболее удачных его проповедей опирались на случаи, вычитанные вот так, в воскресное утро.

Когда Деон вошел в холл с кипой газет под мышкой, там была Элизабет.

— Мне нужно позвонить, — сказал он коротко. — Дело неотложное. Я пойду в кабинет.

— Подать тебе завтрак туда?

— Нет, спасибо. Я не буду завтракать.

Она сдержанно кивнула и отвернулась.

Деон заколебался. Сказать ей об этом деле? Нет, лучше пусть ничего не знает.

Он быстро прошел в маленькую, с книжными полками по стенам комнату, которую архитектор обозначил в плане, как «бельевую», но которую сам он предпочел просторному, с несколькими окнами и большим камином кабинету, служившему теперь гостиной. Красивые виды мешали ему работать.

В свое время он записал номер, по которому можно было найти Филиппа. Он почти набрал его, но сбился в спешке. Выругавшись, он стал набирать сначала. Длинные гудки звенели в ухе, точно в трубку забрался комар. Деон примостился на углу письменного стола и закинул ноги на подлокотники кожаного кресла. Он вспомнил вдруг, что кресло купила Элизабет и она же выбрала для него место. И вновь в который раз вынужден был признать, что вкус у нее безупречный.

Не отвечает. Он нажал на рычаг и, когда послышался непрерывный гудок, снова набрал номер. Опять не отвечает.

Через полминуты он со стуком положил трубку, спрыгнул со стола и начал расхаживать по кабинету, иногда поправляя книгу на полке, касаясь рамы картины или фотографии, словно желая убедиться, что они существуют, что вне сумятицы в его сознании есть иная реальность, единство жизни, четкая система, которая стала бы ясна, если бы можно было отойти достаточно далеко и посмотреть со стороны.

Зазвонил телефон, и он схватил трубку, ожидая услышать голос Филиппа.

Но услышал незнакомый женский голос, в котором звучало легкое удивление, что ей ответили, едва она успела набрать номер.

— Профессор ван дер Риет?

— Да, — резко бросил он.

— Говорит Уинифред Андерсон из «Мейл». Извините, что беспокою вас в воскресенье, профессор. Вы вряд ли помните, но я брала интервью у вас и профессора Филиппа Дэвидса. В начале этого года. Перед лекцией, которую профессор Дэвидс…

Пухлые щеки, волосы, собранные в пучок. И назойливая настойчивость.

— Да, помню, — сказал он сухо.

— Сегодня в утренней газете на африкаанс помещен крайне интересный материал об эксперименте, который ведет профессор Дэвидс, и мы решили, что ваше мнение…

— Мне очень жаль, но я ничего не знаю о работе профессора Дэвидса. — Не следовало ли быть более дипломатичным? Но он ничего не мог с собой поделать. — Я хирург-кардиолог, как вам известно. Он генетик. Мы работаем в совершенно разных областях.

— Я понимаю, профессор. Но мы думали, коль скоро вы такие близкие друзья и…

— Мне очень жаль, но по этому вопросу я ничего сказать не могу, — твердо заявил Деон, нажал на рычаг и, едва раздался гудок, начал снова набирать номер.

В понедельник газеты перепечатали содержание заметки из «Африкаанс санди», добавив последние сведения. Профессор Дэвидс недостижим. Министр здравоохранения и президент медицинского совета заявили, что дело расследуется и будут приняты соответствующие меры.