Кристиан Барнард - Нежелательные элементы

Мой отец.

— Ублюдок, — сказал он еле слышно. И повторил громче: — Ублюдок. — И еще: — Ублюдок!

Распахнул дверь и вне себя от бешенства и отчаяния исступленно крикнул в пустоту:

— Ты уб-лю-док!

И кинулся вниз по ступенькам. На каменном полу вестибюля резиновые бахилы заскользили, и он еле удержался на ногах.

Улица тоже была пуста.

Он кинулся к своему «фольксвагену», и две женщины, все еще ожидавшие автобус, испуганно попятились. Почтальон остановился на углу и удивленно посмотрел на него. За садовой оградой залаяла собака.

Деон рванул машину с места и обогнул угол, не снижая скорости. Снова пусто. Еще поворот. Никого, кроме старика в нелепом старом «моррисе», неторопливо катящем по самой середине улицы.

Куда девался этот трусливый ублюдок?

Мой отец.

И тут из тумана прошлого на него нахлынули беспорядочные, обрывочные воспоминания. Казалось, между ними не было ничего общего, но они смыкались, обретали новое толкование и внезапно сложились в единую ясную картину.

Этого достаточно. Мы — братья.

Отец стоит на ступенях у входа в Джеймсон-Холл — день, когда им вручали дипломы.

И еще раньше: страшный гнев отца, когда он застал их на чердаке над овечьим сараем с цветными девчонками.

Миета Дэвидс поднимается по ступеням, опираясь на руку сына, а Иоган ван дер Риет смотрит мимо, на далекую синеву гор.

Студенческая столовая… и он с удивлением узнает, что его отец оплачивал образование Филиппа.

Деон снова свернул за угол, но он уже не высматривал Филиппа.

Филипп идет по проходу актового зала под гром аплодисментов, и Деон с изумлением видит, что отец тоже аплодирует.

Мать сидит в ногах его кроватки, смотрит в никуда и говорит ему: «Да», и еще раз: «Да-да».

И снова отец. Губы умирающего шевельнулись, я сказал он вовсе не «Я хочу, чтобы пришел Филипп, мой сын».

Он сказал: «Я хочу, чтобы пришел Филипп — мой сын».

Дом стоял высоко на склоне горы, и выше уже не жил никто — задняя ограда граничила с ревностно охраняемым национальным заповедником. Если у Деона, когда он выбирал этот участок, имелись какие-то скрытые мотивы, кроме очевидных — прекрасный вид и относительное уединение, — то теперь это уже не волновало и не забавляло его. Просто это был его дом. Красивое, удобно спланированное здание среди природы, с садом, который эксперт по ландшафту благоразумно оставил почти нетронутым, и кругом — великолепный пейзаж.

В этот вечер сад казался полосой серо-зеленой большой тени, через равные промежутки рассеченной темными тенями древесных стволов. И взгляд невольно обращался в другую сторону — к подножью горы, где мерцали огни города и порта.

Деон услышал, как глубоко вздохнул рядом с ним Филипп, и остановил машину у ворот. Филипп смотрел на ожерелья огней, растянувшиеся от Сигнального холма до Пика Дьявола и еще дальше на много миль. Он молчал, и Деон сказал за него:

— А хорошо вернуться к подобной красоте, ведь так?

Но Филипп по-прежнему молчал, и Деон прибавил двигателю оборотов, готовясь одолеть крутой подъем подъездной дороги.

— К мысу Доброй, но призрачной Надежды, — наконец сказал Филипп.

Деон был поглощен трудным маневром — слева находился гараж, а справа, так, чтобы можно было сразу выехать на шоссе, стоял «форд-универсал» Элизабет с досками для серфинга на крыше — и не понял, было это сказано с сарказмом или нет. Но решил не доискиваться и плавно остановил «ягуар».

— Вот мы и приехали, — произнес он с улыбкой, самым дружеским тоном.

Он открыл дверцу, и вспыхнувший в салоне свет озарил строгое лицо Филиппа и седину, особенно заметную по контрасту с темной кожей.

— Спасибо, — вдруг сказал Филипп.

Кто-то в доме зажег фонарь на террасе, когда Деон завел машину в гараж. Теперь он отступил в сторону и жестом предложил Филиппу пройти вперед.

Филипп поднялся по ступенькам и остановился. Он еще раз посмотрел на огни города, а затем повернул голову и взглянул на черную громаду горы. Там, в вышине, виднелся огонек станции канатной дороги. А может быть, это была какая-то яркая звезда.

— Да, красиво, — сказал Филипп. — Очень красиво.

— Есть места и похуже, а?

— О да. — И вновь сухость его тона почти граничила с иронией.

— Говорят, Канада тоже прекрасная страна, — продолжал Деон, словно оправдываясь, и оттого с некоторой воинственностью. — Зимняя охота, например…

— Тебе не доводилось там бывать?

— Нет. Как-то все получалось, что я ограничивался только Штатами. А в Канаду так и не собрался.

— Вот почему мы ни разу не встретились. Но я с интересом следил за твоей карьерой.

— А я за твоей, — с улыбкой заверил его Деон. — Один из ребят старика Снаймена был приглашен в университет Мак-Гилла и держал нас в курсе дел.

Он открыл дверь и пропустил гостя вперед.

Филипп остановился, разглядывая большое не вставленное в раму полотно на стене, подписанное «Лукас Марентсане». Художник с большим искусством создал из мутно-коричневых, серых и охровых пятен и смелых черных штрихов четкое и в то же время томительно тоскливое изображение трущобного поселка на заре. С картины Филипп перевел взгляд на внутренний дворик за стеклянной стеной — там искусно подсвеченный фонтан взметывал струи среди темных декоративных растений.

И, чуть-чуть улыбаясь, он повернулся, чтобы поздороваться с Элизабет ван дер Риет, которая шла к ним через огромный холл. Длинное платье изящно колыхалось при каждом шаге, и казалось, что она скользит по плиткам пола.

— Добро пожаловать на родину, Филипп, — сказала она тоном величайшей искренности.

В ее словах было что-то театральное, заранее обдуманное, но ни Филипп, ни Деон как будто ничего не заметили.

— Добрый вечер, Элизабет, — ответил Филипп с точной мерой теплоты и уважения. — Благодарю вас.

Она подставила мужу щеку для поцелуя. Потом бросила на обоих лукавый взгляд, отдавая себе полный отчет в ситуации, полностью ее контролируя и даже затягивая, чтобы продлить игру с ними, которая, впрочем, не была опасной.

Она рассмеялась, и Филипп заметил, что былая брызжущая веселость еще сохранилась в ней, но стала приглушенной, менее радостной, словно питавший ее источник смелой беззаботности начал иссякать.

Она была все еще красива. Но разумеется, не щедрой красотой юности. Теперь в ее красоте появился неизбежный оттенок (как смела юность, подумал он, как уверена в своей вечности и как быстро исчезает) тщательного ухода, умело скрываемых ухищрений. Если к двадцати прибавить восемнадцать, печальный итог составит тридцать восемь.

Но она все еще была красива. Волосы, которые она отпустила по требованию моды, густые и ровно-золотистые, ниспадали ей на плечи. Когда она улыбалась, в уголках глаз и губ кожа собиралась в мелкие морщинки, но ее фигура оставалась стройной и гибкой.