Максим Кантор - МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ

Это «маленькое ощущение» есть не что иное, как душа. То, что присовокупляется к вложенному художником труду, есть душа произведения. Если картина не ожила, Галатея не заговорила, значит, труд художника пропал напрасно — произведения искусства не получилось.

У подлинного художника все картины — живые и разные. «Блудный сын» Рембрандта наделен иной душой, нежели «Иудейская невеста» или «Ночной дозор». Вместе произведения Рембрандта образуют семью — но никак не совокупный продукт.

Когда коллекционер приобретал «Блудного сына», он вступал в отношения именно с этой картиной. Покупатель не заказывал «типичного Рембрандта» или «двух-трех поздних Рембрандтов» — нет, он покупал именно «Блудного сына» оттого, что душа произведения была созвучна его душе, заставляла ее трепетать. Любители искусства знают это чувство, когда ты захвачен произведением настолько, что дыхание перехватывает в груди. Это значит, что душа картины и душа зрителя заговорили меж собой, как души влюбленных. Отношения с картиной уникальны, как любовные отношения — любят конкретную девушку, а не типичную представительницу женского пола.

Так было до возникновения рынка искусств. Натуральным обменом двигала любовь, предметом интереса являлась душа произведения, воплощенная в образе.

Диалог душ — это, конечно, недурно для небольшого круга ценителей, но что делать, когда счет пошел на миллионы голов? Демографическая проблема и демократическое общество изменили политику сбыта прекрасного: надо создавать унифицированную продукцию, и продавать ее как штучный товар.

Рынок искусства возник недавно — Возрождение знало заказ, но рынка не было. До семнадцатого века не существовало так называемого вторичного рынка — говорить об обороте произведений искусства невозможно. Сравнительная стоимость выявляется при обмене и вторичной продаже — а обмен и вторичную продажу не практиковали. Никто не пытался перепродать Сикстинскую капеллу, картины Андреа Мантеньи не являлись меновым эквивалентом, Карл V не обменивал свой портрет кисти Тициана на пейзаж Рубенса. Большинство произведений написано для храмов и дворцов, — продать их можно лишь со стенами вместе, но это никому не приходило в голову.

Великий скульптор Донателло горько констатировал, что величие искусства остается в прошлом: частный заказчик никогда не сравнится величием души с храмом. Появление частного клиента означало появление менового рынка, и — тем самым — стандартизацию вкусов. Произведение должно быть таково, чтобы его захотел и другой клиент, чем больше желающих, тем лучше. Иначе говоря, произведение должно обладать некоей общественной душой, удовлетворять общественному сознанию.

Показательна судьба Рембрандта, который в молодости удовлетворял вкусу голландских буржуа, а достигнув величия, — перестал удовлетворять, стал слишком сложен для существования на вторичном рынке.

Рынок голландской живописи семнадцатого века есть прообраз рынка сегодняшнего: сотни художников обрели тысячи заказчиков оттого, что поняли (отчасти и спроектировали) общественное сознание. Бюргеры захотели увидеть себя запечатленными на полотнах подобно тому, как прежде рисовали героев и королей. Тщеславие зрителей было утешено тем, что неказистый ландшафт, пошловатый достаток, вульгарный быт увековечены на правах мифологических сюжетов. Не античные герои, да и не стремимся — а ведь как хорошо живем, уютно, достойно. Сегодня, покупая «актуально-радикально- мейнстримную» инсталляцию, обыватель тешит себя тем, что встал в ряды модных людей, что обладает раскрепощенным сознанием, что идет в ногу с прогрессом. Кураторы и галеристы подскажут доверчивому буржую, как сделать интерьер прогрессивным, как разместить кляксы и полоски, чтобы создать иллюзию авангардного мышления домовладельца. И голландский бюргер, и современный капиталист будут очень обижены, если им скажут, что искусство, ими облюбованное, есть апофеоз мещанства. Любопытно, что пятна, кляксы и закорючки разом сделались понятны массе покупателей как только выяснилось, что любовь к ним есть признак прогрессивного мышления. Те, кто опознает себя в качестве форпоста прогресса, будут расстроены, если им сообщат, что прогресса в закорючках и кляксах — нет. Как, свободолюбивые закорючки — мещанство? Как это: натюрморт с ветчиной — пошлость? А как же просвещение и свобода взглядов, которые мы пестуем? Характерно, что в общей ровной массе так называемых «малых голландцев» великий Рембрандт оказался лишним. Масштаб, заданный его произведениями, по-прежнему оставлял маленького человека — маленьким, а это никому не приятно. Если, глядя на интерьеры и натюрморты, заурядный бюргер воображал свою жизнь — произведением искусства, то, глядя на страсти Рембрандта, обыватель видел заурядность своей биографии. Рембрандт поднял рыночную живопись Голландии на уровень великого искусства — и рынок ему отомстил, художник умер в нищете.

Импрессионисты еще более снизили планку требований: производить великое для огромной массы третьего сословия невозможно. Для каждого адвоката, дантиста, риэлтора невозможно нарисовать «Взятие крестоносцами Константинополя», и не всякому дантисту это событие интересно. Но пейзаж с ракитой нарисовать можно, рынок на ракиты немереный. Любопытно, что переход к уютной живописи был воспринят как революционный переход к свободному самовыражению. Величественное заменили на уютное (сообразно с потребностями демократического общества) — и уютное стали считать великим.

Характерно, что великие «постимпрессионисты» (Сезанн, Ван Гог, Гоген), то есть те, кто пытался вернуть уютному пейзажу героическое звучание, рынком были отвергнуты. С ними случилось примерно то же самое, что произошло некогда с Рембрандтом среди «малых голландцев»: они оказались слишком драматичны для клиентов, слишком проблемны для третьего сословия.

Так называемое «актуальное искусство», обслуживающее современный средний класс, завершило процесс. Теперь всякий может быть художником, всякий может стать потребителем искусства, а стоимость произведения складывается из оборота общих интересов. Новый средний класс хочет ярких символов свободы так же страстно, как некогда голландский бюргер хотел натюрморта с ветчиной, а французский рантье — пейзажа с ракитой. Дайте нам холст с полосками и свободолюбивую инсталляцию — мы поставим это в новой квартире, и наши знакомые узнают, какие мы прогрессивные люди.

Мещанин нуждается в том, чтобы ему говорили, что он велик и свободен — а знать, чего стоит свобода или что где-то есть рабы, ему не обязательно.