Ицхокас Мерас - На полпути

— Он ведь не думает, что мы с тобой спим, нет?

— Нет, не думает.

— Жаль.

— Что так не думает? Ты с ума сошел?

— Что не спим. Я день и ночь об этом мечтаю, во сне тебя вижу.

— И останешься при своих мечтах.

— Пусть бы и ты помечтала и не отказывалась бы от любого светлого желания, любой земной страсти, от самых прекрасных чувств.

Ева насторожилась. Только через минутку ответила:

— Что за вздор ты несешь!

— Ты — злая русалка, у которой одна сторона светится, улыбается, влечет, а другая — спрятана, заперта за холодной рыбьей чешуей и острыми щучьими иголками.

— …

— Почему ты так забронировалась, девушка? Ведь ты и сама меня хочешь.

— Замолчи!

— Почему замираешь, когда танцуешь со мной, в моих объятиях?

— Прекрати! Я положу трубку!

— Почему тогда прижимаешься ко мне всем телом? Скажи… Ведь прижимаешься, правда? И вообще, сколько времени можно поститься?

Ева бросила трубку.

Телефон тут же зазвонил снова.

Она долго ждала, не спешила ответить. Ждала, пока схлынет заливший ее лицо румянец. Потом ответила.

— Если ты… когда-нибудь… опять…

— Нет, нет! Никогда! Успокойся, успокойся, хорошо, ты права, только успокойся, я глупо пошутил.

— Шуточки… Хороши шуточки… Посмотрела бы я на тебя, как бы ты шутил!

— Прости… Бога ради… Я, правда, не хотел…

— Ты всегда хочешь…

— Больше не буду хотеть! Клянусь! Хорошо?

— Не знаю.

— Теперь ты не знаешь… чего не знаешь? Ты еще сердишься?

— Не знаю.

— Если не знаешь, значит, простила.

— Может быть.

— А у меня есть лишний билет в филармонию. Ну, билет Руты. Пойдешь? Я с этим и звонил. А остальное…

— Не знаю.

— Адам ведь еще не вернулся?

— Нет.

— Ну, смотри, как хочешь. Ты что, очень занята сегодня вечером?

— Нет, не занята.

— Так пойдешь?

— …

— Шопен — весь вечер. И ты откажешься от Шопена?

— Когда ты такой… нехороший…

— Я буду хороший! Я обещаю. Я буду тенью. Я буду услужливым и галантным спутником. Я слова не вымолвлю! Ты меня вообще не увидишь! Хочешь, я фрак надену, бабочку нацеплю. Ты и не почувствуешь, что я рядом! Я исчезну!

Тут Ева рассмеялась.

— Если тебя там не будет, если ты исчезнешь, так оставь мне билет, я сама поеду на концерт, запросто.

— Ну что ты, прелесть моя белая… Ты — и одна?! Не подходит для такой женщины, как ты, в самом деле, не годится. Да и так…

— Ну, ты и златоуст…

— Так идешь?

— Ладно.

— Пока, пока, пока!

— Пока.

Фрака у Алекса не было, но пеструю бабочку он таки нацепил и сиял, как жених, был беспредельно услужлив в каждом шаге, и в самом деле, он был и как бы и не был, словно милая тень, добрый призрак.

После ужина в большом фойе были танцы.

Оба принарядились.

Он надел белый костюм, а она — длинное зеленое платье с глубоким вырезом.

Оба они совсем не вязались со всеми собравшимися тут молодыми физиками и физичками в пестрых джинсах, но это никому не мешало, а им самим — тем более, и вместе со всеми они выделывали эти теперешние па, как и полагалось в мерцающем сумраке пестрой дискотеки, потом присели у бара перевести дух, и Рута потягивала «Мартель», а он — тоник, но все равно оба чуть опьянели, она — от коньяка, он — от ритма танца. …Потом перешли на старинный медленный шаг, и она все теснее и теснее льнула к нему всем телом, и он не отстранялся, приятно было так качаться в этой полутьме, ни о чем не думая, качаться вдвоем как бы единым существом, и он сам прижался к ней теснее, и совсем забылся, но вдруг отпрянул, ощутив себя мужчиной.

«Настурции виноваты или Рута?» — подумал смущенно, улыбаясь сам себе, словно еще не поняв, что произошло.

Он нежно взял ее под руку и снова отвел к бару, ему хотелось заказать себе рюмку коньяку, впервые за полгода, за эти самые длинные в его жизни шесть месяцев, но не заказал, снова пил тоник, как будто страшно страдая от жажды, выпил полный стакан залпом, а она, проглотив последнюю каплю коньяка, спросила:

— Может, пойдем?

— Пойдем.

— К тебе?

— Ко мне.

— Понесешь на руках?

— Понесу.

Он поднял ее и понес, и она обняла его за шею и спросила:

— Будешь меня любить?

— Буду.

— Как мужчина, который может, даже когда не может?

— Да.

— Не пожалеешь, посмотришь.

— Я знаю.

После концерта Алекс отвез Еву домой.

Остановившись во дворе, выскочил, обогнул машину, открыл дверцу.

— Довольна? — спросил.

— Да, — ответила она.

— Очень довольна?

— Очень.

— Можно проводить тебя до дверей?

— Можно.

Она отперла дверь, включила свет в прихожей и обернулась к нему пожелать спокойной ночи, а он стоял, опустив голову, словно провинившийся мальчик, которому не хочется уходить, не попросив прощения, и ей стало жаль его, и он понял, что она не скажет своего «спокойной ночи», и, медленно подняв голову, он шагнул в прихожую и захлопнул за собой дверь, а она все молчала, не говорила ничего, и тогда он протянул руки, нежно погладил ее покатые плечи и забормотал вполголоса:

— Ведь твои губы, как бутоны, ждут губ… Ведь груди твои, как пташки, трепещут… Ведь плоть твоя плоти жаждет… твое…

Она пятилась назад, назад, пока не уперлась спиной в дверь спальни, и он обнял ее за талию, ища ручку двери, и дверь открылась, но он не отпустил ее, и расстегивал пуговку за пуговкой, и понемногу раздел ее и сам разделся, и тогда обхватил ее руками, прижался к ней всем телом и, застыв с закрытыми глазами, заговорил:

— Какая… живительная… теплота… под раскрывшейся… холодной рыбьей чешуей… Какое неописуемое… счастье…

И она закрыла глаза и обняла его.

И, забывшись, она позволила ему делать, что хотел, а он все продолжал бормотать:

— Какое блаженство… Какой я… счастливый…человек…

И только позже, гладя его по голове, она словно пробудилась от сна, потому что рука искала и никак не находила овальный шрам.

Она в самом деле проснулась и, дождавшись, когда он наконец успокоился, а потом, свернувшись, тут же уснул на боку, все еще что-то бормоча, тихо поднялась с постели, оделась, вышла из дому, завела старенький додж, дала ему минутку погреться с сердитым урчанием и молча выехала со двора, а через несколько минут уже была на скоростном шоссе, и тогда выжала педаль газа до упора и помчалась на север, словно в старинной торжественной карете с крыльями.

Она посмотрела на часы, был двенадцатый час ночи, на шоссе пусто, и она прикинула, что за час, а может, и меньше одолеет эти сто километров, и будет еще совсем не поздно, только час ночи, когда она постучит в его дверь, и он откроет, может, уже задремав, а может, и нет, и она увидит его, и убедится, что он есть, что не исчез со своей полгода как бритой головой и этим овальным шрамом.