Ицхокас Мерас - Старуха с зеленым ведерком

Уж и ведерко наполнилось почти доверху, на три пальца от краев, как обычно, как каждый раз. Крепко закрутила Сара кран, чтобы не капало, упаси Бог, уж и последняя струйка, сбившаяся, кривая какая-то, как ноги старухи, в ведерко вылилась, и последние капли из закрытого крана упали, уж могла взять Сара ведерко и нести медленно к открытому окну, уже и деревце, видать, ждет не дождется этой воды, как спасения, однако медлила старуха, с места не двигалась.

Медлила Сара, так как боялась, что снова помешает ей человек, живущий на первом этаже.

Человек — так и звала его про себя Сара, потому что ни имени, ни фамилии его не знала, ни чем занимается, ни как и на что живет человек. Словно нарочно вылезал он во двор как раз тогда, когда Сара опрокидывала ведерко, и попадал прямо под струю.

Нечистая сила какая-то, прости Господи, думала Сара.

Однако время шло, деревце ждало, и старуха, вцепившись обеими руками в дужку, вытащила ведерко из раковины и заковыляла к окну медленно, медленно, чтобы ноги не заплелись и вода не расплескалась.

Ковыляла Сара, зеленое ведерко несла и думала Сара: вылезет ли и сегодня не вовремя тот человек или не вылезет? Думала так Сара, но уже не столько она боялась облить человека, сколько злилась на него — до глубины души злилась она.

В первый раз, когда она вот так нечаянно облила того человека, она вся съежилась у открытого окна, убежать хотела, застыдившись, но не убежала, глаза опустить хотела, но не опустила, смотрела на человека того, не в состоянии ему чем-либо помочь, не зная, как извиниться, ожидая, что сразу обернется он, крикнет яростно (было ведь за что), может, еще хорошенько и выругается (и стоило, ничего не скажешь).

Может, и лучше так было бы, только теперь поняла Сара.

А тогда, наоборот, будто что-то с сердца свалилось, даже улыбнулась она своими тонкими губами, когда никакого слова не услышала, ни крика, ни ругани.

Даже головы не поднял человек, лишь неловко провел одной и другой рукой по промокшей рубашке и, даже не взглянув наверх, где у открытого окна съежившись присела на корточки Сара, вошел в дом. Вошел и не показывался больше.

И забыла об этом случае старуха, и опять поливала деревце, как и раньше, пока снова не вылила все ведро тому человеку на голову. Уже казалось, и самое лучшее время выбрала, и вот опять!

Теперь уж самой интересно было, что человек скажет. И что бы ни сказал — приняла бы Сара каждое слово, пусть и самое злое.

Но не услышала она и в этот раз ни слова, ни звука. Отряхнулся только человек и, ни глаз, ни головы не подняв, вошел в дом и не показывался больше.

Так было в третий раз, и в четвертый.

Тогда уже злость взяла Сару, еще больше остерегалась, поливая деревце, и злилась, и злилась, что остерегаться надо, дрожащими руками опрокидывать ведерко и еще не всегда на деревце попасть. Но еще и не только поэтому злилась старуха, а потому злилась она, что уже четыре раза тому еврею на голову воду вылила, а он молчал, ни слова не сказал, словно так и надо было, словно и следовало издеваться над ним, делать, что хочешь с ним, а он себе будет молчать, еврей этот.

Может, поэтому и беды все на нашу голову, думала Сара, может, потому и пинают нас все, кому хочется.

Она и сейчас несколько раз осмотрелась, и вниз пристально взглянула и уже собралась было ведерко опрокинуть, как увидела человека того, выходящего из дому прямо у нее под окном.

То ли от злости или страха, или желания поиздеваться в этот раз, руки сами опрокинули зеленое ведерко, даже не целясь в деревце, прямо на того человека.

Выждала немного Сара, однако, и в этот раз ни слова не услышав, кинула на пол пустое ведерко, схватила свои палки, без которых, как без ног, ни в какую дорогу не пускалась, заковыляла к двери, и, даже не закрыв ее, застучала по лестнице, и так торопилась, как только могла, чтобы не опоздать, чтобы успеть.

И успела.

Встретилась она с тем человеком с первого этажа лицом к лицу, оглядела его, мокрого, и сейчас все еще молчащего, его рубашку, к худому телу прилипшую, его белые волосы, его морщины под глазами и на щеках, глубокие морщины, по которым вода текла, будто слезы.

— Человек! — крикнула Сара, одной палкой, словно пальцем грозя. — Что молчишь? Почему даже словом защититься не можешь? Стыдно, стыдно, старый седой еврей…

Так сказала старуха Сара, высказала, что хотела и замолчала.

Замолчала и глазами, острыми, как иглы, вонзилась в старика.

И испугалась Сара, ибо человек и теперь молчал. Так стояли они друг против друга в долгом молчании, а затем старик приподнял обе руки, проворно зашевелил пальцами, желал что-то объяснить и не сумев это сделать, стыдясь, но, не находя другого выхода, открыл рот и замычал.

И звук этот был какой-то нечеловеческий, совсем не как у человека, и Сару дрожь пробрала, так как она опять услышала кошек, по ночам кричавших человеческими голосами, и слышала человека, мычащего, как животное.

И поняла старуха Сара, сразу же поняла все, хотя не хотела понимать.

С того времени старуха Сара и дальше поливала деревце под окном, и человек с первого этажа уже не мешал ей.

Сара, как и раньше, хотела, чтобы деревце выросло в бескрайних песках, чтобы тонкий серый стебелек поднимался, наливался соком и деревом стал бы когда-нибудь.

И еще хотела Сара, чтобы тот человек заговорил.

И спускалась она по вечерам, хотя и трудно, очень трудно было спускаться по лестнице, а потом подниматься по ней, опираясь на две палки, и стучала палкой в дверь человека; каждый вечер она учила того человека говорить.

А вскоре, действительно вскоре, заговорил этот человек.

Только не каждый его речь понять и услышать может.