Александр Матюхин - Целующие солнце

Работа затягивает. Популярность тоже. В то время я не думал, что это может никогда не закончиться, или, наоборот, оборваться в один прекрасный момент. Я жил каждой секундой и получал удовольствие от того, что оказался нужен тысячам людей. Оказался в центре их внимания. Стал модным. Знаменитым. Мелькающим на обложках… О чем еще, черт возьми, можно было мечтать?

Мы перезванивались с Аленкой по несколько раз в день. Потом перешли на ммс и устроили друг другу едва ли не ежечасный фотоотчет, каждый о своей жизни. Очень скоро это вошло в привычку. Я фотографировал на телефон попавшийся любопытный кадр, ловил эпизод, чье-нибудь смешное лицо — и тотчас отправлял это Аленке с комментариями. А она, в свою очередь, отправляла интересные фото мне.

С помощью фотографий я познакомил Аленку со многими знаменитыми людьми, которых видел сам и с которыми тесно общался в то время. Я показал ей замечательные виды из окон высоток, интересные интерьеры, странные наряды, мокрую кошку под дождем, флеш-моберрскую тусовку, которая устраивала представление перед Загсом.

А Аленка познакомился меня с лондонской мостовой, с мутными фонарями в тумане, с колпаками полицейских, с Темзой, с уютными забегаловками, с гитарой Джимми Хендрикса в «Хард Рок Кафе».

Фотографии текли в обоих направлениях, будто серые воды Темзы, и слов не хватит, чтобы перечислить все, что мы отправили друг другу. Мы были крепко-накрепко связаны фотографиями эти три месяца.

Всего один раз я прервал поток ммс на несколько часов. Потому что не хотел показывать Аленке то, что увидел сам.

Однажды вечером я выкроил несколько свободных часов и заехал домой, чтобы хорошенько выспаться. Я купил Археологу его любимых креветок и пару бутылок пива — в знак раскаяния за то, что давно его не посещал. В предчувствии родной скрипучей кровати, мягкой подушки, сладких запахов дома, я провернул ключ в замке, распахнул дверь и увидел лежащего на полу Археолога.

В нос ударил резкий запах чего-то кислого, отвратительного. На плите давно выкипела кастрюлька с креветками, равнодушный голубой огонек поджаривал дно кастрюли, которое почти прогорело. Почерневшие, слипшиеся креветки на дне источали ужасающий запах.

Археолога убил сердечный приступ, безжалостно и стремительно нанеся удар в тот момент, когда тот собрался попить пиво в одиночестве. На Археологе были пижамные штаны, белая майка с тонкими лямочками и его любимые домашние тапочки. На застывшем лице читалось искаженное удивление, будто он, корчась в судорогах, задыхаясь, уже чувствуя приближающуюся поступь смерти, никак не мог поверить в то, что жизнь его заканчивается вот так, на полу собственной квартиры, таким прекрасным и уютным вечером. Редко кто из нас ждет смерти. И редко кто остается равнодушным, столкнувшись с нею.

Я вызвал скорую помощь, открыл окна, чтобы проветрить, сел на диван и молчал, пока квартиру не наполнили медики и милиция. В те часы все происходило словно во сне, будто мир стал черно-белым и дерганым, как на старой изношенной кинопленке. Думаю, тогда я осознал всю полноту пугающей неотвратимости смерти.

Я дождался Славика, который мчался с другого конца Москвы — а вернее стоял в длиннющей пробке до глубокой ночи — и мы вдвоем, когда все ушли, пили водку на кухне. Молча, быстро, рюмку за рюмкой. Не выпивали, а напивались, словно хотели отправиться следом за Археологом в тот далекий и таинственный путь, из которого никто еще не возвращался.

Затем Славик вызвал такси, и мы неслись по ночному городу, открыв все окна, ощущая хлесткие удары холодного ветра по щекам. Я плакал, словно ребенок, потерявший самую дорогую в мире вещь. Мне казалось, что смерть — это огромнейшая несправедливость в жизни. Так не должно быть. Жизнь без близких людей становится совсем другой. Словно стираются краски, мир делается бледнее, теряется уют, гармония, теплота. Уже потом, глубокой ночью, я звонил Аленке и заплетающимся языком, глотая слезы, рассказал ей об Археологе. Я говорил, что хочу съехать, снять другую квартиру для нас двоих, потому что жить без Археолога в той квартире не имеет смысла. Я говорил, как люблю ее и как не хочу потерять. Я говорил много бреда о смерти, о близких, о том, как я пьян и как не хочу пока выходить из этого состояния. Аленка молчала, лишь иногда вставляя определенные фразы, которые означали, что она полностью меня поддерживает. Аленка всегда меня поддерживала.

Мы ездили по Москве, поминая Археолога в каждом подвернувшемся ресторане или кафешке. Ближе к утру нас уже не пускали ни в одно заведения. Мы еле стояли на ногах, и, в конце концов, поехали к Славику домой, где и уснули — я на диване в зале, а Славик в собственной спальне, пустой из-за отсутствия Ани, которая уехала в Питер на конференцию.

Проснувшись, я поехал на «Наше радио», давать интервью в прямом эфире. Выглядел я не важно, да и чувствовал себя соответствующе. На вопросы отвечал невпопад, хотел спать, не понял пары шуток рыжего ди-джея. Он спросил, что я думаю о любовной лихорадке, а я ответил, что следовало бы изобрести эликсир бессмертия, а не открывать людям глаза на то, как приятно целоваться под дождем. Он спросил, каково это — ощущать себя знаменитостью, а я ответил, что ничуть не лучше, чем ощущать себя с похмелья, только на тебя еще все пялятся. Наконец, он спросил о моих планах на будущее и я ответил, что никогда, слышите, никогда не планирую ничего больше, чем на один день. Потому что жизнь, сука, не любит планирования. А время не любит, когда им пытаются управлять. Это интервью вошло в десятку самых обсуждаемых интервью тех месяцев. Сотни «желтых» газет разместили мои фотографии на своих обложках с сочным слоганом о том, что «Жизнь — сука».

Но в тот день мне было чрезвычайно плохо. Мир прижимал к земле непреодолимым грузом потери. Я укрылся от яростного летнего солнца в прохладе какой-то безликой забегаловки, забился в темный уголок, заказал ледяного пива и позвонил Аленке.

— Мы переезжаем, — пробормотал я в трубку, — немедленно. Сегодня же. Собираю вещи и на другую квартиру. Не могу там, понимаешь? Не могу.

Не слыша ответа (а она ведь что-то говорила в трубку, помню шелест ее слов), я сказал: «До встречи, солнце», и прервал разговор. А затем пил пиво до одури, пока не обнаружил, что сила притяжения действует с утроенной силой, а вестибулярный аппарат сломался. Тогда я вызвал такси и поехал к Славику.

Я жил у Славика, пока не похоронили Археолога. В день похорон солнце, словно издеваясь над горем, играло бликами на стеклах, слепило глаза, пускало солнечных зайцев. Кристально голубое небо казалось огромным и бездонным. Я взял в руку горсть влажной свежей земли и за мгновение перед тем, как кинуть ее на крышку гроба, пожелал Археологу легкого пути.