Шарль Нодье - Фея Хлебных Крошек

Кстати, и своей апологией сказки Нодье органично включился в литературную дискуссию эпохи романтизма. Он употребляет слово «сказка» (или «фантастическое») для обозначения тех явлений, какие другие литераторы его времени обозначали словом «средневековое», иначе говоря, тех огромных пластов традиции, которыми пренебрегали классицисты и которые стали активно разрабатывать и вводить в литературный обиход романтики в начале XIX в.: «Это сказка породила или приукрасила историю молодых народов в смутные времена, населила развалины наших замков таинственными привидениями, вывела на башнях силуэты фей-покровительниц, предоставила в расщелинах скал или под зубцами заброшенных стен неприступное убежище страшному семейству змеев и драконов. ‹…› Влияние фантастического жанра никогда не будет забыто в литературе, где оно породило бесхитростные легендарные сказания, украсило внушительной пышностью хроники турниров, битв и крестовых походов, где дух сказки бурно распространился в веселых историях старых сказителей и в фаблио труверов. Именно влиянию фантастического жанра мы обязаны появлением рыцарских романов ‹…› где, образуя непостижимое единство, сочетаются всевозможные картины средневековой любви и средневекового героизма…». [16]

В фантастике Нодье видел средство обновления литературы «старых» народов, обремененной многовековыми штампами. В начале рассказа «Жан-Франсуа Голубые Чулки» (1833) он излагает свой воображаемый диалог с человеком, которому в глаз попала соринка. Повествователь предлагает пострадавшему излечить его посредством азиатского талисмана – волшебного камня «с горы Сипил». Чтобы удалить соринку, достаточно поднести этот камень к глазу. Больной не верит. Меж тем «камень с горы Сипил» – это просто магнит, которым в самом деле можно извлечь соринку, если она, конечно, металлическая. «Для тех, кто ничего о нем не знает, магнит – вещь фантастическая. А сколько еще в природе таких вещей, о которых мало кто знает, а быть может, не знает совсем никто?» [17]Рассказ о магните, именуемом волшебным камнем, – это и посвящение неискушенного читателя, на которого такой рассказ рассчитан, в некоторые секреты науки, и введение в литературу некоего нового – фантастического – образа, продолжающего народные традиции. Нодье приводит этот пример и для того, чтобы показать, как народная фантастика может приносить пользу, и для того, чтобы заступиться за нее – далеко не всегда она настолько сумасбродна, насколько кажется скептикам и маловерам. Как сказала Фея Хлебных Крошек Мишелю-плотнику: «Все правда и все ложь».

Роль народной литературы в повести Нодье огромна, но эта литература – не единственный источник, откуда черпал писатель. У «Феи Хлебных Крошек» много других источников, принадлежащих к литературе «высокой», прежде всего романтической. Нодье не скрывал своей зависимости от предшественников. Больше того, он всегда помнил сам и не без старческого брюзжания напоминал другим, что «новое рождается из старого» и что в «старых книжонках уже два или три столетия назад были описаны все нынешние усовершенствования». В зрелости он не только не скрывал своей «литературности», но всегда охотно ее подчеркивал: «И вы хотите, чтобы я – подражатель подражателей Стерна – который подражал Свифту – который подражал Уилкинсу – который подражал Сирано – который подражал Ребулю – который подражал Гийому дез Отелю – который подражал Рабле – который подражал Мору – который подражал Эразму – который подражал Лукиану – или Луцию из Патраса – или Апулею – поскольку я не знаю, да и не хочу знать, кто из этих троих был ограблен двумя остальными… и вы хотите, чтобы я написал книгу, новую и по форме, и по содержанию!» – восклицал он в романе «История Богемского короля и его семи замков». [18]

Приведем некоторые примеры таких подражаний. В «Фее Хлебных Крошек» полноправным «персонажем» выступает портрет принцессы Билкис, подаренный Феей Мишелю: он смеется, плачет, дарит Мишелю любовные экстазы. Такой «живой» портрет, выступающий в роли двойника героя или героини, – вообще один из канонических мотивов романтической литературы; для Нодье же ближайшим источником, по-видимому, послужили «Эликсиры сатаны» Гофмана (1816), где важную сюжетообразующую роль играет сходство героини с изображением святой Розалии. Портрет оказывается вестником иной, духовной реальности, к которой хочет прорваться герой. «Фея» вообще многим обязана Гофману, чье творчество было очень популярно во Франции во второй половине 1820-х гг.; к нему восходят и персонажи, существующие одновременно в двух мирах и Ипостасях, и неправедный бюрократический суд над героем – все вплоть до магического карбункула и таинственной связи героя с цветами, играющими такую важную роль в повести «Повелитель блох».

Заимствованы из любимых авторов Нодье и другие мотивы. Так, череп коня, «покачивавшийся на верблюжьей шее», который Мишель видит в страшном сне, восходит, скорее всего, к «Влюбленному дьяволу» (1772) Казота, где в финале герой засыпает рядом с прелестной женщиной, а проснувшись среди ночи, видит рядом с собою «отвратительную голову верблюда», показывающую бесконечно длинный язык. Люди-животные и, в частности, люди с собачьими головами, вероятно, были навеяны Нодье не только и не столько теми античными шпорами, на которых он ссылается в тексте «Феи», сколько главой «Сновидения» из романа его любимого автора Дени Дидро «Нескромные сокровища» (1748, гл. 42); там султан Мангогул лицезреет во сне свою возлюбленную вот в каком виде: «Это было ваше упругое тело, ваш стройный стан, ваша несравненная округлость форм, одним словом, это были вы, а между тем вместо вашего прелестного лица ‹…› я очутился носом к носу с мордой мопса», а в другом сне попадает на заседание весьма необычного государственного совета: «В кресле великого сенешаля я увидел пережевывающего жвачку быка; на месте сераскира ‹генерала› – берберийского барана, на месте тефтардара ‹стольника› – орла с крючковатым клювом и длинными когтями ‹…› а вместо визирей – гусей с хвостами павлинов»; [19]похожие превращения случались и у Гофмана: например, в повести «Золотой горшок» действует важный человечек, про которого всем внезапно становится понятно, что он был, «собственно, серый попугай». Обвинение невинного человека р убийстве, якобы совершенном им ночью в гостинице, – мотив, который Нодье, возможно, заимствовал у своего французского современника Бальзака; впрочем, есть основания думать, что сам Бальзак, создавая рассказ «Красная гостиница» (опубликован в августе 1831 г.), находился под влиянием историй о ночных кошмарах, рассказанных в статье «О некоторых явлениях, связанных со сном» (февраль 1831 г.) самим Нодье. [20]