Шарль Нодье - Фея Хлебных Крошек

– Сначала надо узнать, что ты понимаешь под счастьем, – возразила Фея Хлебных Крошек.

– Право, добрый мой друг, мне не довелось много размышлять об этом предмете, – весело отвечал я, – но я почти уверен, что мое счастье заключается не в золотых слитках и банковских билетах. Счастье – это занимать первое место в сердце того, кого ты любишь. Счастье – это иметь возможность, лишь только представится случай, творить добро. Счастье – это сознавать, что тебе не в чем себя упрекнуть. Счастье – это с радостным сердцем укладываться вечером в чистую и уютную постель, испытывая удовлетворение от работы уже сделанной и размышляя о способах в будущем сделать ее еще лучше. Счастье – это, воскрешая в памяти сладостные воспоминания о годах чистых и беззаботных, гулять по берегу прозрачного ручейка или по кромке луга, расцвеченного земляникой и ромашками, в лучах нежаркого солнца, под дуновением легкого южного ветра, несущего с собою благоуханные ароматы, и останавливаться около прелестной сиреневой беседки, под сенью которой Фея Хлебных Крошек приготовила тебе кружку свежего молока без пенок, корзинку спелых фруктов с бархатистой кожицей и рюмочку доброго вина. Как по-вашему, сколько таких счастий содержится в сотне тысяч гиней?

– Больше, чем ты думаешь, – сказала Фея Хлебных Крошек, – но послушай-ка: ты ведь, я полагаю, еще не забыл своих школьных товарищей?

– Можете ли вы в этом сомневаться, Фея Хлебных Крошек?! Я не забыл ни одного из своих чувств и, уж конечно, не забыл школьную дружбу.

– Жак Пельве, – продолжала она, – был не так мудр, как ты. Из кюре он захотел сделаться епископом, а клеветники, раздраженные его честолюбивыми притязаниями, отняли у него и тот пост, какой он занимал. Несчастье произвело на Жака то действие, какое производит оно обычно на прекрасные души, – сделало его лучше. Наученный своим горьким опытом, Жак поселился в удаленной деревне, куда до сих пор еще не проник свет образования, и бесплатно учит там вере и грамоте детей бедняков; заведение его скоро снискало такую добрую славу, что ныне он с радостью устроил бы нечто подобное и в соседних деревнях, но друг твой Жак сам беден и не способен осуществить те милосердные деяния, мечты о которых его снедают. Не думаешь ли ты, что хорошо было бы послать тысячу гиней Жаку Пельве, дабы он употребил их на осуществление своих достохвальных планов, от которых, я в этом убеждена, не отвратит его теперь никакая перемена состояния? Ведь невзгоды действуют на сердце человеческое, как некоторые бури на плоды земли. Они ускоряют созревание.

– Тысяча гиней – это слишком мало, – сказал я Фее Хлебных Крошек. – Но мы еще не раз к этому вернемся.

– Дидье Орри, как тебе известно, женился на богатой невесте; однако судьба играет с человеком странные шутки. Тесть втянул Дидье в рискованные спекуляции, которые разорили их обоих. У твоего друга остался лишь скромный домишко и полупустая рига, которую вдобавок в прошлом году сожгла молния. С двумя детьми на руках он пошел просить помощи у тебя, а следом шла его жена, беременная и больная. Узнав о твоем отъезде, несчастные опустились на порог и заплакали: отец и мать – потому что ты был их единственной надеждой, а дети – потому что видели, как плачут отец и мать. Все они умерли бы от нищеты и отчаяния, если бы Жак Пельве, проходивший мимо, не приютил их; но Жак и сам так беден, что ему пришлось лишать себя многих необходимых вещей ради того, чтобы прокормить Дидье и его семью. Мы могли бы вернуть Дидье Орри пропавшее состояние, но это обойдется нам недешево, ибо он долго жил в достатке и привык к прелестям такой жизни, а привычка – вторая натура. На это потребуется восемь тысяч гиней.

– Вы не включили в счет, добрый мой друг, вознаграждение за перенесенные им страдания. Отошлем ему десять тысяч.

– А знаешь, что случилось с Набо? Бедняга имел несчастье получить большое наследство, а как он им распорядился, ты угадаешь без труда; все проиграл. Самое скверное, что скоротечное богатство дало ему кредит, и в тот день, когда Набо заметил, что кошелек его пуст, долг его исчислялся суммой куда большей, чем та, какую составляло наследство. Кредиторы добились ареста должника, и я уверена, что он умрет в тюрьме, если ты его оттуда не вызволишь. Однако я не стала бы тебе этого советовать – ибо помогать ему деньгами, заработанными ценою тяжких испытаний, значило бы стать сообщником его постыдных безумств, – если бы не знала наверное, что это последнее испытание окончательно его исправило. Уже в первый месяц своего заключения он признал, что лишения – благотворная школа, а порок – дурная привычка. Больше он ему предаваться не станет. Ему пришли на память те науки, которыми он пренебрегал во время учебы, и он вновь взялся за них с тем любовным усердием, которое позволяет идти вперед с удвоенной скоростью. Любой шаг на этом новом поприще приносит ему удовольствие куда более сильное, чем то, какое приносили светские забавы, характеру же его, по-прежнему беспокойному и подозрительному, совершенствование ума пошло лишь на пользу. Самое бесценное, хотя и не единственное, преимущество труда заключается в том, что он отвлекает душу от обуревающих ее страстей, нимало не охлаждая ее пыла, но направляя неистовые порывы юношеского ума и чувства к той единственной цели, какая их достойна. У меня есть основания думать, что однажды Набо сделает тебе честь своими поступками, но чтобы расплатиться с его кредиторами, надобно отдать огромную сумму. Провидение рассчитывает невзгоды, ниспосылаемые людям. Люди же доставляют их сами себе без счета. Я слышала, что долг Набо равняется примерно четырнадцати тысячам гиней.

– Дадим ему пятнадцать тысяч: на тысячу он сможет начать жизнь заново. Если он исправился, этого ему хватит, а если нет – тем более.

– Твоим товарищам каботажникам вначале сопутствовала удача, но они имели неосторожность заплыть слишком далеко, и Средиземное море забрало у них все, что даровал Атлантический океан. Прекрасный корабль «Мандрагора» с грузом, купленным в результате всех выгодных сделок, был захвачен пиратами-берберами, а экипаж томится в плену в Алжире. Выкупить моряков можно, отдав не меньше двенадцати тысяч гиней.

– Это слишком малая цена за честных и славных ребят, которые были согласны уменьшить свои скромные доходы, дабы поддержать меня в беде и разделить со мною свои надежды. Двенадцать тысяч гиней алжирцам – чтобы они отпустили на волю каботажников, и еще двенадцать тысяч – каботажникам, чтобы они могли снова пуститься в плавание! Но к чему, скажите на милость, Фея Хлебных Крошек, это перечисление, в котором я имел бы нужду, лишь если бы не понял вашу мысль? Раздавайте, раздавайте деньги, Фея Хлебных Крошек, помогайте нашим друзьям, попавшим в беду; и, поскольку нашего состояния, каким бы огромным оно ни было, не хватит на то, чтобы помочь всем страждущим, приумножайте его, чтобы снова раздать; умножайте наши сокровища, чтобы умножить наши благодеяния; никакие суммы никогда не окажутся лишними, ибо мы ничего не будем оставлять себе, и эти огромные богатства, хранителями которых Провидение сделало нас, дабы мы распространяли его среди наших сограждан, не отнимут у нас покоя, независимости и безвестности, утратить которые я боялся. Только таким образом – спасибо вам за то, что вы меня этому научили, – богатство может сделать человека счастливым; только распоряжаясь им таким образом, я никогда не пожалею о том, что разбогател.