Гэнъитиро Такахаси - Сайонара, Гангстеры

— Ой? — пискнула подо мной женщина. — Что это с тобой?

— Прошу, перестань называть меня чужими именами.

— Как-как? — растерянно заморгала она.

— Кличками твоих прошлых любовников, посторонних мужчин, особенно в процессе этого.

— Чего «этого»?

— Секса!

Я всегда так говорил.

Ведь это деликатнейший момент в жизни каждого человека.

— Прости, прости, — запричитала женщина.

И затем:

— Прости, прости, прости, прости, прости. Прости, прости, прости, прости, прости. — Вот так, двойной очередью по пяти раз зачастила И затем, в виде экстра-бонуса специально для меня, она добавила: — Прости! — с робкой овечьей улыбкой.

— Нет проблем, — откликнулся я. — Не принимай так близко к сердцу. Проехали.

Но после уже, казалось, не имело значения, чьими там именами она меня называла.

И без разницы, ничто не могло отвлечь меня от самых нежных чувств к ней.

Мы начали с того самого места, где остановились, как раз перед извержением.

— Прости, прости, прости, прости, — толчками выходило из нее.

Когда я выстрелил, она выкрикнула еще одно чуждое имя.

Впрочем, с чего это должно было меня беспокоить?

Мы сцеплялись, все крепче, крепче и крепче прижимаясь друг к другу, к замирающим нашим телам, и дальше за нас уже кричали наши бессмертные души, которые теперь были готовы умирать…

— О, это было восхитительно. Мой маленький руче…

В часы своей кончины Гоголь произнес: «Как сладко умирать…»

А Мопассан: «Выше, выше…»

Байрон: «Давай же, пошли…»

Теперь в нас разом заговорили они вместе. Все трое великих завещали нам.

Свои последние цитаты, полные высокого смысла…

Скажите, ребята, какая из них вам больше всего по душе?

Лично мне — Байрона, я бы выбрал ее.

А когда застрелили Муто Чанцзы, то, падая, он воскликнул:

«Сырье для крематория!»

— Это был чудесный секс, — сказала женщина мне.

Вот как я работал на знаменитом металлургическом комбинате.

Ушные затычки были там залогом жизни и успеха.

БамБамБа Эйпаря! мБамБамБ Ааа?Чётебее? ЯааХРУСЬХРуСЬХРуСЬХРУ ДайсюдаСЬХРЧтобтебя УСЬполотнодлягриндерааа! шпокшпокшпок\дундундундунАась? Чётыхошь?шпок\дунЗубило! ВЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖчёттедатьто???ШШШШШШшиииииууууууФьюИТЬЗ!у! Б!И!ЖЖЖЖЛ!О!О!ЗИНЬХРЯСЬбамДЗИНЬХРЯСЬбамВРРРХЧётенадо? РЯСЬДолото! Черт! Полотно! ЛЛЛЛИНЬЧертовшумнифиганеслышу! Чеготыхочешь? ИУУУЗЗЗУБББИЛЛЛООО!О!!ЯсказалЗУБИЛзип\зап\зип\зап — ФТТ — ФТТ — ФТТ — ФТТчёте?фтт-фтт-фтт-фтт-Дятел! Козел! ШААРРПогодидоберусьдотебя!

Получить затычки на этом заводе значило обрести вожделенный оазис, земной прообраз рая.

Каждый год известный процент рабочих увольнялся по специальной статье, предусмотренной в трудовом договоре по найму. Пунктик гласил: «Компания может отклонить требование о денежной компенсации нанимаемому, если он вытащит затычки во время исполнения служебных обязанностей». Спасибо, затычки.

Самые храбрые при этом, позволяющие себе вынуть ушные тампоны и лицом излучающие восторг, потом бесследно исчезали без выходного пособия.

Я работал и писал стихи.

Женщина в лучшем случае одаряла их недовольной гримаской.

Мои стихи не имели ничего общего со стихами других знаменитых поэтов, но она все равно и слушать их не хотела.

— О, классно, здорово, просто великолепно! — тут же перебивала она.

В моих поэмах ни слова не было о какой-то там «Любви» или «Роке», ни разу не встречались «Алхимия» или «Миф». В них говорилось о неоновых лампах со стабилизаторами напряжения, о подаче цементной смеси и двойных полах, о «двадцатипятипроцентной доплате за сверхурочные», о «тридцатипроцентной доплате за ночные смены», о «воздушных компрессорах» и «железобетонных плитах марки Ф4O», о «коэффициенте сопротивления» и «четырехкратном усилении», а также о «отбракованных дворниках» и «стыковках».

Когда я приходил с работы домой, женщина спешила за мной в ванную и мыла мне голову.

Затем готовила мне ужин.

Потом варила для меня кофе.

После чего я мог, например, прочитать ей поэму о Праотце конвейерных линий, под названием «Владыка конвейера», жившего за дверью «Вход запрещен» в сокровенных глубинах знаменитого механосборочного комбината.

Я читал ей о глубочайшей тоске и меланхолии, в которой пребывал властитель: ибо король «линий» был столь стар и дряхл, что уже не понимал, что сам был когда-то конвейером, и считал себя потомком принца-изгнанника, рожденного в неосвященном браком противозаконном союзе Людовика XIV и элегантной супруги прусского посла.

Затем мы с женщиной отправлялись в постель и занимались любовью.

А потом еще и еще занимались тем же. Снова, снова, снова и снова мы с ней занимались любовью.

И снова, и снова, и снова, и снова, и снова.

Женщина родила.

Однажды я пришел с работы, и она вышла ко мне из своей комнаты с ребенком на руках.

— Откуда у тебя это? — спросил я.

— Я ее родила, — сказала женщина — Это твое дитя.

Я даже не заметил, когда она успела забеременеть.

На самом деле она и сама этого не знала.

— Вот это сюрприз! — воскликнул я.

— Действительно, она такая прелестная, НАША малышка, — подчеркнула женщина — Вот увидишь, она вырастет еще красивее меня.

Взглянув на мое лицо, дитя улыбнулось.

— Кирк, кирк, — прощебетало крохотное существо.

Я принял малышку из ее рук. Впервые держал я на руках ребенка, тем более собственного. Она была такой теплой и почти невесомой, от нее замечательно пахло, она продолжала ерзать и извиваться в моих руках.

— Привет, — сказал я крошке. — Я твой папаша Ничего, если назову тебя Тмин?

— Паааа, — вторила Тмин.

— Просто сказала, что ей нравится имя, — поделился я с женщиной.

— Ни в коем случае! Это же наша крошка «Зеленый Мизинчик». Правда, агу-агу? Тебя ведь так зовут, крошка Зеленый Мизинчик?

— Паааа, — откликнулась наша крошка «Зеленый Мизинчик».

Тминчик была нашим сокровищем.

Я писал о ней поэмы.

Теперь я писал о «пеленании каждые три часа» и «срыгивании после молока», и о «печеночном паштетике», о «бутылочках с разносторонними дырочками», о «постепенной смене запаха эскрементов на взрослый» и «трех вакцинах в одной», и «как понемногу детские черты проходят одинаковые циклы отвращения и сообразительности», а также «как убедиться, что температура воды в ванночке равна ста четырем градусам по Фаренгейту», о «детской присыпке „Сиккарола“» и «креме из персикового листа», о «первых двух зубках» и «скорости передвижения ребенка по полу, достигаемой с помощью вёсельного перебирания ручками». Я продолжал писать стихи, пока наконец наш ангелок с реактивнофекальными дюзами на твердо-жидком топливе не узревал, что не все в порядке, и не заводил вой, призывая папашу поторопиться сменить подгузник.