Андрей Аствацатуров - Скунскамера

— Дай позырить!

— Дай нам тоже!

— Я первый просил!

Тогда было мало игрушек, а те, что нам давали, казались неинтересными. Хлебный пистолет Румянцева выглядел на их фоне сказочным чудом, необычным, хрупким, запретным, по-настоящему живым. Но тут посреди всеобщего шума мой друг Игорек Князев поднял над головой… хлебный фотоаппарат!!

Все ахнули и на секунду замолчали завороженные.

— Я вас сейчас фотографировать буду! — покровительственно объявил нам Князев. Все снова радостно загалдели. Румянцев продолжал целиться во всех из пистолета, но уже без прежнего задора. Было видно, что он немного озадачен.

— Вы что? Вообще что ли?! — попыталась нас усовестить бойкая девочка Юля Мотина. Она очень любила командовать. Воспитательницы ее хвалили, считали самой послушной и ставили в пример всем остальным.

— Вот я Ларисе Палне про тебя все расскажу! — и она показала Румянцеву кулак.

Румянцев в ответ высунул язык и стал дразниться:

— Ябеда-корябеда!

Потом старательно прицелился в Мотину из своего хлебного пистолета и радостно вскрикнул:

— Пуф! Попал-попал!

— Все расскажу! — не унималась Мотина.

— А у нашей Мотиной — жопа бегемотина! — дразнился Румянцев.

Мотина фыркнула, вскинула подбородок, и ее сердитый взгляд остановился на Князеве:

— И про тебя, Князев, тоже расскажу!

— Ах ты… писссдюка! — злобно вытянув вперед нижнюю губу зашипел Князев. — Только попробуй! — и тут же громко объявил:

— Кто хочет фотографироваться — поднимай руки!

Все завопили еще громче прежнего и повскакали из-за столов.

— Меня первого! Я — с пистолетом! — голосил Максим Румянцев.

— А ну, тихо! — раздался вдруг низкий голос. Он рассёк покрывало тонких голосов, визгов, криков и, ударившись о разрисованные стены, обрушился нам на головы.

Мы обернулись как по команде и увидели, что наша воспитательница Лариса Пална стоит в дверях и качает головой, закусив нижнюю губу. Все кинулись по своим местам и затихли.

— Глазам не верю, — негромко произнесла она в наступившей тишине с ледяным спокойствием.

Мы понимали, что это спокойствие не предвещает ничего хорошего.

Что было потом — лучше и не вспоминать. Даже сейчас, когда я оживляю в памяти эти события, этих людей, которые, вероятно, уже покинули наш мир, этот детский сад, мне как-то не по себе. Мурашки разбегаются по спине. Приходится прерваться и перекурить, чтобы собраться с силами и побороть вернувшийся детский страх и чувство вины, сменившее тогда вспыхнувшее ненадолго ощущение приближения чуда.

Помню, как фотоаппарат и пистолет были конфискованы и торжественно предъявлены пришедшей на шум директрисе, Нелли Палне, пожилой грузной даме с тяжелым прямоугольным лицом. Она вскрикнула будто от боли и сделала страшные глаза. Нам всем тоже сделалось страшно. Кто-то даже разревелся. Мы сидели на своих местах, боясь пошевельнуться. Нам было велено сидеть, а Максиму Румянцеву и Игорьку Князеву — встать у стены. Игорек стоял весь красный, потный и сжимал губы. Было видно, что он изо всех сил старается не заплакать. Румянцев равнодушно смотрел в окно и иногда принимался ковыряться в носу.

Нелли Пална тем временем вбивала в наши головы крепкие как гвозди мемориальные слова о том, что Ленинград пережил блокаду, что сама она и ее мать в сорок первом жили всего на сто граммов хлеба в день. И что у настоящих ленинградцев к хлебу должно быть уважение. А тот, кто хлеб выбрасывает, кто балуется с ним, — тот враг Ленинграда и настоящий фашист!

Сейчас, когда у города отобрали его блокадное имя, когда ржаной хлеб превратился в съедобную, всегда свежую сладкую резину, я равнодушно прохожу мимо хлебных полок в супермаркете и с гораздо большим интересом разглядываю этикетки вин и коньяков. А тогда мне нравилось подолгу задерживаться возле хлебного отдела и наблюдать, как добродушный усатый дядя в синем фартуке, сыто жмурясь, забирает пустой лоток, а на его место ставит новый, где ровными рядами лежат свежие батоны. Мне нравилось смотреть, как мама и другие покупатели выбирают хлеб.

На лотках лежали длинные двузубые вилки, привязанные к металлическим рейкам ворсистыми веревками. Вилками можно было потрогать хлеб, помять его, проверить, свежий он или черствый. Я видел, как все подходили к лотку, меняя возле каждого вилку, и мяли вилками хлеб. Я тоже брал вилку и, подражая взрослым рядом со мной, легонько нажимал на понравившийся мне батон.

Усатый дядька обычно стоял за лотками, привалившись к стенке, и изредка поглядывал в сторону покупателей. Я ему всегда завидовал. Думал, вот вырасту — обязательно пойду работать в наш гастроном, хлеб продавать. Лучше, конечно, мороженое, но кто ж меня возьмет? Лучше и не мечтать.

Помню однажды, когда мы с мамой очередной раз пришли в гастроном, этот хлебный дядька вдруг встрепенулся и резко крикнул старухе в зеленом пальто с драным воротником:

— Чего ты все мнешь и мнешь?! Весь хлеб тут перемяла и перетыкала! Выбирай уже и иди отсюда! Тебя вот так начнут мять и тыкать…

— Пойдем, Андрюша, — потянула меня за рукав мама.

— Да я, милый, уж не откажусь! — радостно откликнулась бабка. Она повернула к нам лицо, покрытое морщинами, родинками, коричневыми пятнами и хитро подмигнула моей маме:

— В мои-то годы? А! Чтоб меня помяли да потыкали..

— Андрей, пойдем, — и мама, взяв меня за руку, решительно потянула к кассам.

Мне с детства говорили, все, кроме моих собственных родителей, воспитатели в детском саду, учителя в школе, дикторы в телевизоре, певцы в радиоприемниках — впиши себя в историю страны. А как это сделать не объясняли. Когда мне было пять лет, я, в очередной раз вернувшись из детского сада, спросил у папы:

— А как себя вписать в историю страны?

— Хватит всякую дурь повторять! — папа так разозлился, что изо всех сил хлопнул газетой, которую он зачем-то свернул, по столу. — Сначала писать и читать научись, башколов.

С годами я научился и читать, и даже писать. Когда в школе у меня появился предмет «История», папа требовал, чтобы я получал по этому предмету только пятерки, что никаких там четверок он не потерпит. И я старательно читал и перечитывал учебники по истории, причем не только советские школьные (эти, говорил папа, для дебилов), а еще и дедушкины, дореволюционные, по которым он занимался в Тенишевском училище. Одновременно меня засадили за исторические романы. А много позже я вместе со всеми стал испытывать угрызения совести и откликаться на призыв жить-не-по-лжи. Теперь все это позади. Я твердо знаю, что не надо мусолить учебники, проверять свою совесть, мерить жизнь по усердию и лености царей, их министров и их любовниц, проливать соленые слезы раскаяния, завязывать и развязывать нити большой истории. Долг писателя — совершенствуясь в славном искусстве лжи, учиться говорить только правду. Жизнь — непрерывная череда обманных метаморфоз, непрекращающегося движения одновременно во все стороны, а не мешок, набитый соломой закономерностей. Ее, жизнь, надлежит заново возделывать, выдумывать, творить. Сложение — вычитание событий, математические умствования так же уместны, как гимнастка Алена в нижней палате российского парламента.