Салман Рушди - Земля под ее ногами

Люби мною. Люби со мною, мне, для меня. Любовь ко мне.

Любовь к себе Вины ничуть не меньше.

Вот что она поет мне в отместку за то, что я дразню ее, напевая мелодию Бернстайна и затрагивая запретную тему Марии, ее соперницы из иной реальности. «Рай (эта часть — вступление) — ты думаешь, ты такая уж звезда. Я скажу тебе, кто ты на самом деле. (Теперь идет песня.) You are ass and I like class. I like diamonds, you are glass. You brown mouse, I like black rats. You boy pussy but I like tom cats. Just because you got this dance, don't think you stand a fuckin' chance [191] Ты задница, а я люблю классных парней. Я люблю бриллианты, а ты стекло. Ты серая мышка, а я люблю черных крыс. Ты мальчик-котенок, а я люблю котов-сорванцов. Просто потому, что я согласилась потанцевать с тобой, не воображай, что у тебя есть хоть какой-нибудь шанс. .

(Конец песни.)

Рай, ты котлета, а у меня дома есть бифштекс. Ты не тот, кто мне нужен, и никогда им не будешь. Но я голодная женщина. Я хочу больше, чем я хочу ».

«Ты знаешь, чего ты хочешь?» — спрашивали Ормуса дважды: первый раз, когда он очнулся от своего долгого сна, второй раз — позже. Меня об этом никогда не спрашивали, но если бы спросили, я бы не раздумывал. У меня был хороший учитель, самый строгий в мире.

В ивняке шумит ветер, и наверное, это водяная крыса юркнула в свою нору. Это благословенный день, дует легкий ветерок, гребцы перебирают веслами в ленивых одиночках и резвых восьмерках. На проходящем мимо прогулочном катере трепещут флаги. Под тугими парусами проносятся молодые люди в матросках. Владельцы моторных лодок наслаждаются беззаботным отдыхом. Блейзеры с медными пуговицами, парусиновые брюки, оголенные длинные ноги красоток. Крэк-крэк — выстреливают пробки из бутылок. Перепелиные яйца, копченая лососина с черным хлебом. Отдыхающие на реке машут друг другу, проплывая мимо, и даже если это сам Иисус Христос в шляпе канотье проплывает в своем ялике, ему здесь тоже рады, он тоже заслуживает этой благословенной красоты, этого сказочного английского спокойствия.

Кажется, что война где-то очень далеко.

Спента спускается по тропинке к реке, мимо поросшего колокольчиками пригорка и собирающего листья Уолдо Кроссли, мимо дуба, где любил отдыхать этот старый сукин сын Кастлерей. Говорят, что он покончил с собой здесь, перерезал себе горло от уха до уха и появился из своей туалетной комнаты, истекающий кровью, улыбаясь этой второй, смертельной, улыбкой. Несмотря на то что в этих местах обитает его привидение, эти полторы мили вдоль берега — любимый маршрут Спенты во время прогулки, когда она обычно беседует со своим первым мужем.

Как бы ты был счастлив, Дарий, если бы у тебя были эти мгновения, — они ведь дышат историей, если бы ты владел берегом этой реки. О Дарий, если бы ты мог ощутить это блаженство! Жизнь одержала победу над смертью, и даже мебель ликует. Мрачные старые кожаные «честерфилды» блестят, а бородатые предки, позирующие в своих сюртуках, — ты не поверишь! — расплылись в улыбке, от их сурового вида не осталось и следа.

Наш сын вернулся к нам, и весь мир расцвел.

Сюда, Дарий, в это место, приезжали важные вельможи, чтобы насладиться беззаботным отдыхом, в уверенности, что здесь они недосягаемы для посторонних глаз и злых языков. У лорда Месволда они попадали в непринужденную обстановку, радушный хозяин предлагал этим великим людям изысканные развлечения. Но старый повеса устал от этих забав и, чувствуя себя все более одиноким, взял себе в жены вдову парса. После этого вельможи сочли этот дом неподходящим для своих развлечений, и для карнавала было выбрано другое место. Подобных утех никогда не будет под моей крышей, Дарий, я тебе обещаю.

Но ответь мне: не станет ли третье замужество признаком моральной распущенности? Особенно если это брак с человеком младше меня? Даже если джентльмена, о котором идет речь, вовсе не интересует… хм…

Не расставаясь с Дарием, стараясь угодить его тени, заслужить его одобрение, она пытается загладить свою вину перед ним. Теперь у нее есть то, чего он жаждал больше всего на свете: место в Англии, — может быть, даже в самой идее Англии.

Дарий, пока ты был жив, я всегда этому противилась, поэтому тебе так и не суждено было обрести желаемое, а теперь это все мое. Простишь ли ты меня, мой единственный муж, любовь моя, если я буду ходить по этим полям вместе с тобой, если я буду рассказывать тебе истории этого дома, буду делиться ими с тобою. Ты видишь, через какие несчастья мне, женщине, пришлось пройти. Вы все должны простить меня. Ты и мои сыновья.

Хвала Господу. Наш сын Ормус вернулся.

Дарий, он проснулся, но скоро мы его потеряем. Он вернулся не к нам. Мой маленький Орми. Мой малыш.

— Посмотри-ка на это дерьмо, — усмехается Вина, глядя из оранжереи на Спенту и сверкающую Темзу.

Ормус снова на ногах, он ходит медленно, опираясь рукой о ее плечо. Он, двигавшийся с такой ловкостью и грацией, теперь спотыкается, как пьяная марионетка.

— Это какой-то музей, — негодует Вина. — Старый мир. Для такого парня, как ты, это хуже смерти. Не удивительно, что ты не мог выйти из комы. Но теперь-то ты в порядке? В твоем возрасте уже давно пора сделать ноги из этой Британской империи.

Воздух полон бабочек, певчих птиц, ароматов полевых цветов. Меж деревьев видны луковки беседок. Вина за словом в карман не лезет, в ее описании это ухоженное, тщательно «наманикюренное», а местами аккуратно «запущенное» поместье выглядит как джунгли, как Африка с ее крытыми травой хижинами.

— Я не шучу, давай уедем, Ормус. Я здесь больше не могу. Давай уплывем вместе.

— Это песня о том, как заманивают в рабство, — возражает он. — Песня об обмане и лжи, полная иронии.

— Англия — вот ловушка, — отвечает она. — Ты американец. Ты всегда им был.

Он поет, и песня его о том, чем Америка отличается от Африки. Америка, в которой, слава богу, нет львов, тигров и ядовитых черных мамб. Это первая его песня, с тех пор как он вышел из комы.

— Сонни Терри и Брауни Мак-Ги записали эту песню, — говорит она, отворачиваясь, чтобы он не увидел слез в ее глазах. — Ты бы их послушал. Ньюмен, может, и написал ее, но эти ребята спели ее так, что берет за живое.

Она сглотнула ком в горле и вновь яростно пошла в наступление:

— Ормус, ты застрял здесь, но это всё несчастный случай, а теперь ты в порядке. Ты можешь остаться, ну, я не знаю… прожить остаток жизни ворчливым иммигрантом, и давай не будем забывать о необходимости «иммиблагодарности», — ведь от тебя ждут этого, вместе с «иммиподхалимажем»! Или ты можешь пересечь могучий океан и запрыгнуть в этот старый плавильный котел. Ты можешь стать американцем, просто выразив такое желание, а став американцем, ты продемонстрируешь еще один способ быть им — это я имею в виду вообще, понимаешь? И еще один способ быть нью-йоркцем в частности. Ты проживаешь свой день в Нью-Йорке — обычный нью-йоркский день, и даже если ты бомбейский певец, исполнитель бомбейского бибопа, или таксист-вуду, у которого в голове только зомби, или бомбист из Монтаны, или бородач-исламист из Куинза, — что бы ни было у тебя на уме, это все равно нью-йоркское состояние ума.