Петр Гладилин - Платоническое сотрясение мозга

Очень непристойно. Он стелет на постель красные покрывала, зажигает свечи и выставляет на пол женские головы из воска... сразу штук десять или двенадцать. Я вхожу в зал под звуки тамбурина, воловьи жилы дрожат, издавая готические звуки, мои внутренности сотрясаются. А что происходит потом... о-ля-ля! Это не телефонный разговор.

— Я счастлив за вас.

— Поговорим, мои шер, о вас. Скажите, вы влюблены?

— У меня роман.

— И она, эта девушка, сейчас рядом?

— Не совсем, она в другой комнате.

— Вы действительно ее любите?

— Она недостойна меня. Как только набьет оскомину, я избавлюсь от нее.

— А любовница она хорошая?

— Вот здесь ничего не скажешь, великолепная любовница!

— Толстая дородная девка?

— Нет, худая, красивая, очень сильная и выносливая.

— Она говорит, что любит?

— Да.

— Не верьте ни единому ее слову.

— Я чувствую, она говорит правду, она готова отдать мне все: свою жизнь, молодость, красоту, здоровье, время, чувства, прошлое, настоящее, будущее, иллюзии, кровь — все, что у нее есть.

— А вы готовы принять эту жертву?

— Увы, нет. Все это богатство мне не пригодится. Для меня не имеет большого значения ее существование во Вселенной!

— Выстави ее за дверь. К чертовой матери!

— Сегодня же! Обещаю!

— Лучше было бы завести собачку.

— Абсолютно!

— Когда ты напишешь пьесу обо мне, ты же обещал? — спросила Мария-Антуанетта.

— Я обязательно напишу.

— Уже начал?

— Еще нет.

— Это нечестно, ты дал мне слово.

— Не знаю, о чем написать: о вашей жизни или о вашей смерти?

— Напиши хорошо, не важно, о жизни или о смерти, главное, чтобы героиню звали моим именем. Мне будет приятно. Можешь врать сколько угодно. Главное — хорошо напиши.

— Спасибо, это большая честь.

— Мне нравятся твои пьесы. Но мне не нравится, как их ставят на театре.

— Это не имеет значения.

— Спасибо, мой дорогой, за приятную беседу.

На телефонном аппарате лежала маленькая черная ресница. Я дунул изо всех сил, и она улетела. Я положил трубку и пошел в библиотеку.

Мои книги раскачивались на полках, как молодая пшеница. Восток был справа, запад тяжело дышал у меня под ногами, я подошел к окну и увидел поле — ровное, как стол, поле до горизонта. И по этому полю шли миллионы людей и несли на своих плечах огромный свинцовый крест.

Я закрыл форточку, чтобы не слышать душераздирающих стонов, задернул занавески, зажег абажур, взял со стола одну из книг, устроился в кресле и стал читать. Мне доставляло огромное удовольствие наблюдать, как буквы сливаются в слова, а слова в предложения, а предложения в страницы. Мои глаза скользили с необычайной приятной легкостью слева направо, они неслись куда-то вдаль, словно птицы над степью, и после многократно, снова и снова возвращались к левому краю страницы. Я понимал, что ничего не запомню из прочитанного, я охотился не за смыслом, а за Духом.

Вдруг мне захотелось сказать несколько слов. Я вышел из кабинета и пошел бродить по квартире в поисках аудитории. На полпути я остановился и задумался. Неужели я меняюсь, неужели я на самом деле хочу видеть ее и разговаривать с ней?

Это очень опасный симптом. Она приручает меня, она хочет стать одной из моих самых опасных привычек, и рано или поздно она добьется своего и воспитает во мне потребность видеть ее, разговаривать с ней, я попаду в жестокую зависимость. Пора отлучить ее от церкви!

Я нашел Сашу в столовой.

В левой руке она держала бутылку красного вина, правой, схватившись за рукоятку штопора, тянула ее изо всех сил на себя. Пробка не поддавалась.

— Могла попросить, мне не трудно, — сказал я.

— Обожаю вытаскивать пробки, мне нравится пустой звук.

— О, эти прекрасные русские женщины, — сказал я в самой патетической тональности, взял из ее рук бутылку вместе со штопором и принялся за дело.

Вера Андреевна берет в руки молот, Тамара Андреевна выдирает дерево с корнем, Наташа сгибает пальцами медный пятак. Потом красавицы идут на охоту, ловят волков, зашивают им пасти, у сибирских тигров вышивают на теле цветы, руководят промышленностью и течениями в океане и валят лес.

Случай был запущенный. Пробка сидела очень плотно. Но я справился. Моя Мессалина досыта насладилась пустым звуком. Вино хлынуло в бокал, мы пригубили из него по очереди.

— О чем задумался? — спросила Саша.

— Чувства умирают, а влюбленные остаются в живых,— сказал я. — Если бы люди умирали вместе с чувствами, которые умирают в них.

— И что было бы тогда?

— Тогда бы любовь перестала быть разменной монетой, развлечением, мир снова стал бы очень чистым и прозрачным. Мужчины и женщины обрели бы чистоту и серьезность, которых им явно не хватает. Неужели ты не чувствуешь, мы скользим вниз, падаем в пропасть. Мы считаем звезды в ожидании праздника, но праздника не будет!

— Ты думаешь, у нас с тобой нет будущего? — спросила Саша.

— Мне кажется, что я сижу у остывающего костра и ворошу палкой угли, — ответил я.

— А у меня ощущение, будто завтра меня увезут в прекрасную страну, что ты ушел покупать билет, осталось только надеть вечернее платье и причесаться.

— А мне кажется, что наш поезд ушел, а мы стоим на перроне под дождем, промокшие до нитки, и делаем вид, будто до отправления поезда еще три геологические эпохи... и нам нечего друг другу сказать.

— А у меня предчувствие, что ты должен стать другим и что рано или поздно ты вдруг преобразишься, изменишься, станешь печальным и любящим, как будто пришел добрый волшебник и прикоснулся к тебе и... оп-ля-ля! Свершилось! Чудо из чудес!

— А я уверен, что тот волшебник, который должен сделать мне этот чудесный шахер-махер, давным-давно заблудился в трех соснах и повесился на одной из них, холодный ветер раскачивает безжизненную тушку доброго волшебника, а где-то вдали, в лесной чаще, поет крокодил!

— А мне кажется, что волшебник живой, что он живет в твоем сердце и что в твоем сердце тьма, и я обязана, просто обязана помочь ему выйти на свет и зажечь в твоем сердце прекрасную лампочку!

— Да, у меня в сердце тьма, но там нет никакого волшебника.

— Кто живет в твоем сердце? Когда прикладываю ухо к твоей груди, я постоянно слышу чьи-то голоса.

— В моем сердце живут десять тысяч преданных мне наложниц, и они разорвут меня на мелкие клочки, если узнают, что какая-то женщина держит в одной руке плоскогубцы, в другой изоленту, пытается соединить провода и закручивает паршивую лампочку моего черствого сердца в ржавый патрон.

— Я настаиваю на том, что в твоем сердце нет никаких шлюх!

— А где же они, если не в сердце?

— У тебя в голове!

— Допустим, ты права... в моей голове шлюхи прыгают, как живые караси на сковородке, а в моем сердце живет добрый волшебник, он сидит на табуретке в темной комнате и поет заунывную калмыцкую песню, а ты хочешь войти и ввернуть лампочку, взять его за руку и вывести на солнечный свет, но это ничего не меняет. Мы должны расстаться! У нас с тобой нет будущего!