Петр Гладилин - Платоническое сотрясение мозга

— Какой еще другой?

— Наш с тобой алфавит. — Я взял салфетку и стал на ней писать и рисовать:

А: Это голод.

Б: Это дождь, который льет не переставая.

В: Их глаза встретились, их пальцы коснулись друг друга.

Г: В ее бедрах спрятан клад. Он гремит при каждом резком движении.

Д: Облако разрублено надвое и кровоточит рассветом.

Е: В ее теле есть мокрый желоб, по которому стекает дождь. Дождь идет не переставая.

Ж: Наш герой вымок до нитки, он возвращается ночью домой, в горле пересохло, он пьет стекающую с крыш влагу. Когда касается ее плоти губами, он чувствует привкус ржавой жести. Вода вымывает из его желудка алкоголь, и он опять медленно пьянеет.

3: Отчаяние настигает его повсюду, но он не сдается.

И: Над городом летит медная черепаха.

Й: Она вся дрожит от любовной горячки.

К: Запах укропа откуда-то проникает во Вселенную.

Л: Все народы, населяющие планету, почему-то погрузились в тяжелую титаническую трезвость.

М: Он поедает намокших стрекоз, безжизненно ползающих по ее телу, стрекозы сверкают перламутром и вздыхают у него во рту.

Н: Она учит роль, но текст не прилипает к таланту.

О: Он опять вышел на улицу. Город занимается йогой. Огромный каменный город спит на битом стекле и смотрит в звездное небо.

П: Она села на корточки перед холодильником и зарычала, как голодная тигрица.

Р: Он остановился и задумался.

С: Скрежещет, скрежещет колесо истории. Скрипит так, что душа переворачивается. Она смазывает колесо библейским маслом.

На салфетке не осталось живого места.

— Все, — сказал я, — на сегодня хватит.

— Можно я возьму ее на память? — спросила она.

— Только не потеряй. Я должен закончить.

N сложила салфетку вчетверо и сунула в сумочку.

— Ты бросил эту милую девушку? Почему?

— Искусства ради.

— Что же это за искусство такое?

— Это искусство черных домино. Я не могу быть чистым и преданным, моя рубашка вся в мартовских проталинах. Я мужчина, я подводная лодка. Ни грамма совести, никаких представлений о чести: раб собственной похоти, мыслитель, толкающий свою мысль нижней частью живота. Я не умею приносить жертвы, я умею их принимать. Я не зима и не лето. Я не мусульманин. Я не собака на привязи. Я не ошейник на собаке!

— Кто ты?

— Я луковица! Женщины, которые сдирают с меня кожицу, рыдают в три ручья.

— Ничего, ничего... скоро ты запоешь другие песни, — сказала N. — Ты будешь чистым и светлым, будешь самым любящим и верным мужем.

— Мы присутствуем на празднике кастрации!

— Она вернет твой дух в бутылку, джинн.

— Кто?

— Та самая девушка, которая мне понравилась.

— Никогда!

— Она твою черную душу сделает белой, как сахар.

— Не зли меня.

— Ты будешь волочиться за ней, как школьник, заикаясь от страха, с мокрыми ладонями ты будешь объясняться ей в любви.

— Никогда!

— Все мои пророчества рано или поздно сбываются, — сказала N.

Я ничего не ответил, я посмотрел в окно, и моему взору предстала странная картина: император вышел на балкон и стал кормить народ из рук, приговаривая:

— Гули-гули, гули-гули, гули-гули-гули.

Я плыл с открытыми глазами под водой и увидел чьи-то красивые ноги... подплыл поближе, присмотрелся: мужские или женские?.. Оказалось, что это ноги нашего города. Я решил пошутить, подплыл еще ближе, схватился за лодыжки, дернул изо всех сил вниз... и Москва утонула в осенних ливнях!

Одним словом, это было обычное возвращение из Испании в серое московское позавчера. Я открыл дверь ключом и вошел.

За эти три недели в моей комнате ничего не изменилось, если не принимать во внимание неприбранную постель и чьи-то колени, торчащие из-под одеяла, которое я тут же сорвал резким движением.

Ого! Под одеялом оказался сервированный стол, на котором возлежал прекрасный, ароматный ужин. Я плотно поел, вышел в прихожую и увидел лежащий на полу короткий японский зонтик и женское пальто на спинке стула.

Только часам к четырем пополудни я понял, что съел женщину. Судя по платью, она была модница (туфельки с острым носом успели войти в моду только четверть часа тому назад), ювелирные украшения — из белого золота.

Я присел на край стула, закрыл глаза и попытался справиться с охватившим меня ужасом.

На подоконнике лежала ее сумочка, содержимое которой я тут же высыпал на стол, но не нашел ни фотографии, ни документов, ни имени. Мне захотелось поделиться своим несчастьем, я позвонил К. Он приехал минут через пятнадцать.

— Я только что съел человека!

— Хорошего человека? — спросил К. так просто, как будто речь шла о филе судака.

— Женщину... здесь по комнате разбросаны ее вещи.

— Без паники... только без паники, — сказал он. — Мы найдем тебе адвоката! Вкусная?

— Был голодный, как волк, ничего не помню, острая, во рту до сих пор горит.

— Я не думаю, что это был обыкновенный ужин, — произнес К. — Вряд ли она была обыкновенной женщиной. Скорее всего, это был не ужин!

— А что?

— Это был обряд евхаристии. Только что ты съел Бога.

— В каком смысле?

— Может быть, для большинства знавших ее людей она была самым обыкновенным человеком, но для тебя она была Богом. Верующие едят тело Христа и пьют кровь Его, так и ты съел свою возлюбленную, потому что когда-то молился на нее!

— Не может быть!

— Постарайся вспомнить, на кого ты молился, как на Бога? Как ее звали?

— Нора, — сказал я. — Это была моя первая любовь.

— Все ясно. Только что ты съел свою первую любовь.

— Мы не виделись двадцать лет... даже больше.

— Впредь надо быть осторожнее.

— Но как она здесь оказалась? Как она нашла меня?

— Тебе урок на будущее... Никогда не поклоняйся женщине, как Богу. Бог — это бог, а женщина — это женщина.

— Бог — это Бог, — сказал я, — женщина — это женщина, стол — это стол, осень — это не зима, а бутылка — это не письменный стол и не блюдце с молоком для кошки, которая сама по себе не есть комод или дорожный чемодан.

— Сознание к тебе медленно возвращается.

— Давай соберем ее вещи, я не люблю, когда в доме беспорядок.

— Успокойся.

— Меня знобит.

— Выпей горячего сладкого чая.

Я и Нора!

Мы еще были детьми, но грешили, как взрослые. Под скрип калитки и пенье мотыльков сгибали вдвое радугу над полем и отпускали ее одновременно, так, что, спрямляясь, она разрезала небо надвое, а после мы долго ссорились, кому какая половина неба принадлежит. После мы пробирались сквозь тени будущего и в день сто раз давали клятву любить друг друга до гробовой доски. Но разлука оказалась вечной. Мы мечтали о несостоявшемся будущем. А ночью заклеивали Луну лейкопластырем и окунали мизинцы звезд в зеленку, прежде прокалывая их стальными иглами. Мы пили звездную кровь.