Петр Гладилин - Платоническое сотрясение мозга

— Я собираюсь снять фильм, хочу, чтобы вы написали сценарий.

— О чем фильм? — спросил я.

— Я сниму фильм о себе.

— А кто будет играть главную роль?

— Я!

— А снимать?

— Я!

И тогда я превратил молодого кинематографиста в помидор, который тут же подарил горничной, что пришла сменить белье и полотенца.

Изойдите из меня все чужие печали!

Мне хочется вдохнуть аромат венецианских каналов в пасмурный день, долго бродить под дождем, разгадывая архитектурные кроссворды.

Мы просто разучились быть кем-то, кроме самих себя! Оживать в чужих душах, не используя для этого приспособления вроде целлулоида, окрашенного во все цвета человеческой страсти.

Через четыре часа я был в Венеции. Мне хотелось одиночества, вокруг бушевал карнавал. Я отдал карнавал в химчистку. Я остался с водой и камнем наедине.

Нас было только трое.

Я, вода и камень.

Как будто смерть и жизнь сидели друг напротив друга и молча смотрели в глаза.

...Восемнадцатого я вернулся домой, наевшись вволю апеннинских камней, нахлебавшись воды из каналов. Первое, на что я нарвался, был колоссальный, разрастающийся скандал!

Саша сидела на ковре в нижнем белье, пьяная, и сквернословила. Я еще не успел поставить чемодан в прихожей, как тут же, ни о чем особенно не задумываясь, бросился в бой, исторгая из простуженного горла клубы пламени и дыма. Чтобы вернуть ее в сознание, я разразился огромным пламенным монологом.

— Умоляю, не прикасайся ко мне, — закричал я, — получишь обыкновенный взгляд на вещи вместо вечного праздника!

— Я хочу тебя, — сказала она шепотом, и стекла в квартире задрожали.

— Как ты вошла в квартиру?

— У меня есть ключ.

— Откуда?

— Я хранила его десять лет.

— Давно ты здесь?

— Три дня не выхожу из твоей... квартиры.

— Ты пьяна!

— Да, я напилась!

— Зачем ты пришла?

— Я хочу, чтобы между нами все закончилось раз и навсегда.

— Что я должен для этого сделать?

— Оставь меня в покое!

— Я тебя давно оставил в покое!

— Ты постоянно думаешь обо мне, я это чувствую!

— Хорошо, я не буду думать о тебе.

— Ты играешь с моим образом.

— Я не буду играть с твоим образом.

— Ты держишь меня, как собаку, на привязи. Дай слово, что оставишь меня в покое! Я хочу, чтобы ты поклялся прямо сейчас.

— Мне легче написать, — сказал я, взял Мессалину на руки, положил ее на письменный стол в кабинете, достал из ящика «паркер» и стал писать у нее на бедрах, от колена к животу, текст клятвы, но крупно, чтобы она могла прочесть завтра, когда немного протрезвеет.

Я написал: «Скоро я прольюсь над твоей головой кислотным дождем, ты вымокнешь вся до нитки, ты растворишься во мне без остатка, и все твои клятвы превратятся в пыль! Я растворю хрусталики твоих глаз, все твои сны, письма, наивные детские представления о смерти. У тебя уже не получится вернуться к прежней жизни. Я есть та самая вечность, которая принадлежит тебе одной: «Частная собственность, вход воспрещен». С тех пор как мы встретились, я всегда рядом с тобой, я — это ты! Мы одна личность! Много лет тому назад мы подошли слишком близко друг к другу, с тех пор любое мое движение отдается в твоем воспаленном воображении болью. Наши души прыгают, как белки с ветки на ветку, спасаясь от картечи, от банальностей, летящих поверх наших голов».

Она подошла к зеркалу, прочитала мои слова и ушла в спальню, не сказав ни слова, закуталась в одеяло и заснула. На часах уже не было половины ночи: как будто снесло шрапнелью! Кто-то в углу Вселенной шелестел конфетной бумагой, где-то за бетонной стеной студент-китаец учил латынь, он хотел стать кардиохирургом, лифт скользил вверх и вниз, на стоянке визжала автосигнализация, и где-то в свободной нише мира образовалось пространство для игры в шахматы. Было три часа ночи. Я умылся, подстриг виски, постирал рубашку и долго ходил по квартире, прислушиваясь к собственным шагам, иногда поглядывая на спящую царевну. Потом я открыл окно, вдохнул ночь.

Я сказал: «Какая там к черту нежность».

Я увидел, как Босх, перепуганный им самим нарисованным миром, бежит по нашей улице в надежде встретить на своем пути простое и приятное человеческое лицо, исполненное красоты и обаяния.

Утром она тихо ушла, пока я спал.

Я проснулся, прошелся по квартире, ее нигде не было. Никогда не слышал такой тишины, ужасной, омерзительной тишины в своем собственном доме.

Душа болела.

Я вызвал детского врача.

Он попросил открыть рот и заглянул в меня.

— Вы в ауте, — сказал он.

На столе остался рецепт. Врач испарился.

— Я взял его и прочитал: «Вы много говорите о скоротечности жизни, а ведете себя так, как будто вам даровано бессмертие. Что вам мешает жить счастливо с женщиной, которую вы любите, которая любит вас?» Люди, — ответил я, — они будут глотать жареные звезды, бегать по футбольному полю за блестящим комочком живой ртути, они будут импортировать в никуда выходные дни, пожирать картофельные очистки, уничтожать друг друга в мировых войнах, будут облаками вытирать нефтяные пятна, будут ломать и рвать у девушек колки и струны, растущие из прекрасного ниоткуда в прекрасное никуда, но при этом никогда не освободятся от пессимизма. И я один из них. Я — человек.

— Жаль, вы очень красивая пара!

Мне захотелось подышать свежим воздухом.

Я вышел в парк.

Мой парк.

Здесь каждое дерево — это памятник пережитому.

Я поднял голову вверх и увидел над собой поющие и реющие флаги, миллиарды флагов, и среди них необычайное разнообразие: шелковые, спелые, еще зеленые, соленые и сладкие, истекающие кровью, абрикосовые, стальные, резиновые и надувные, сияющие, из нержавеющей стали. Надо мной пронеслось войско Царствия небесного, и на небе появились новые знамения, сотканные из интуиции.

После на небесах началась страшная битва, я опрокинул лицо в небеса и стал смотреть. Нечисть скоро была повержена, мне на лицо пролился кровавый дождь, после чего со всех сторон слетелось воронье и стало пожирать останки поверженной сатанинской плоти. Вороны, пожиравшие дух, застилающие московское небо, иссеченные стрелами и мечами.

Увиденное натолкнуло меня на размышления о времени.

Секунда так устроена: первая ее часть — это наше рождение, вторая ее половина — смерть. Секунда подобна спектаклю, состоящему из двух актов.

Антракт такой короткий, что не успеваешь моргнуть после финального занавеса, сразу же начинается новый спектакль. В одном мгновении спрессованы рождение и смерть.

Смерть, переживаемая постоянно, прекрасна, потому что воскрешение происходит каждую секунду, и ты уже другой, свежий, сочный, оптимистичный и воскресший. Каждое мгновение ты новорожденный и непорочный, сияющий, чистый. Никто не имеет права обвинять тебя в твоих прошлых грехах, потому что они были в прошлой жизни и совершал их совершенно другой человек. Никто не имеет права судить меня, требовать от меня покаяния, и никто не имеет права быть со мною жестоким и выносить приговор, ибо я только что появился на свет.