Петр Гладилин - Платоническое сотрясение мозга

Официант приносит мороженое: огромный бриллиантовый айсберг. Ты, словно змея, открываешь рот и обтягиваешь эту огромную глыбу фруктового льда своей плотью, своей кожей, ты сильно увеличиваешься в размерах, но платье не лопается по швам, и я начинаю понимать, для чего оно такое тяжелое и для чего оно так сильно присборено.

Итак, айсберг оказывается в твоих недрах, и ты делаешь все возможное, чтобы расплавить сто сорок четыре тысячи тонн пломбира, те самые, о которые почти сто лет тому назад ударился двенадцатипалубный «Титаник».

— Не простудишься? — спрашиваю я и на всякий случай набрасываю свой пиджак тебе на плечи.

Ты смотришь мне в глаза, и я таю вместе с твоим мороженым.

Я то и дело подливаю тебе виноградной ностальгии розлива одна тысяча девятьсот двадцать четвертого года, мужчина в черном двубортном костюме садится за рояль. У него странное лицо: тонкие монгольские глаза и тонкие монгольские губы, и на лице печать, поставленная святым Серафимом. Он извлекает из недр черной полированной горы священную музыку, она прекрасна, придумана Шопеном, но не отвечает пианисту взаимностью. Этот человек восемнадцать лет тому назад умер из-за несчастной любви. Он живет скорее по привычке, по инерции, и так же по инерции садится за инструмент.

Я опять смотрю на тебя, я мечтаю стать твоими глазными каплями и раствориться в твоей роговице без остатка. Я хочу проникнуть в эту чарующую и обворожительную тайну твоего взгляда и твоей души.

Снег на огурцах растаял и придал им некоторую солоноватость слезы, я смотрю на тебя и таю, море медленно растворяет сушу, свежая холодная ягода тает у меня во рту, тает айсберг в недрах моей возлюбленной.

Волна накатывает за волной и заливает полверанды, одна из них заходит так далеко, что мы оба с воплями вынуждены поднять ноги. Снова и снова море играет с нами, а после отступает.

Официанты приносят новые блюда.

Жареный сыр, острый и пряный, перемешанный с тонко нарезанным картофелем, купающийся в соусе из белого вина, весь обрызганный черными маслинами. Приносят великолепный салат из одуванчиков, салат из нимбов, салат тончайший, как кисея за невестой, салат, вздрагивающий от каждого прикосновения ветра, летящий по ветру салат из нимбов одуванчиков, салат, за которым надо лететь, поглощая его...

Когда мороженое стаяло, моя Мессалина снова стала маленькой девочкой в огромном платье с тысячью складок и с аппетитом принялась за еду.

У нас было два моря: море времен и море под ногами. Второе море напоминало мне огромные часы, ровно отбивающие такт. Волны звенели, словно стрелки, а в глубине этой бездны колыхался огромный маятник. Мы были оторваны от человечества. Я был счастлив, мои поры были открыты настежь, так широко, что чайки летели сквозь кожу, и я не чувствовал боли от прикосновения их бритвенноострых крыльев. Они принимали меня за облако, а я и был облаком, я парил над жизнью и вот-вот готов был пролиться дождем.

Я ждал, когда Саша наконец насытится, для того чтобы войти в ад, врата которого находились у нее под платьем, и залить огонь под котлами, где кипели грешники. Я слышал вопли и стоны из нижней части ее живота. Я еле сдерживал себя, чтобы не перевернуть к чертовой матери этот столик и не броситься на помощь к несчастным.

Мне было жаль их.

Я всегда был противником наказания.

Я дважды пытался оспорить существование ада.

Шестнадцать тысяч теологических диспутов с ангелами всех семи небес не принесли никаких результатов.

Я всегда был против геенны огненной, как бы люди низко ни пали.

Я контрабандой пытался провезти в христианский ад обезболивающие.

Я писал статьи против концентрационных лагерей на небесах и обивал пороги небесной канцелярии, я стоптал шестнадцать тысяч перьев и выплеснул из души две тонны чернил.

Я не могу видеть облака, опутанные колючей проволокой, и ангелов на сторожевых тучах.

Я проповедую невинность для всех живых существ.

Изначально все невинны.

Будь моя воля, я бы взял в Рай всех, кто попросится.

Всех — без исключения.

Я ждал, когда мне подадут счет, когда наконец мы выйдем из ресторана, прогуляемся по пляжу и вернемся в гостиничный номер, и я ворвусь в ад, открою кингстоны и затоплю его.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

— Прекрасно, еще один глоток вина. Официант налил, она пригубила вино.

— Скоро стемнеет, как обидно, прекрасный был день! — сказала Саша.

— Я попробую остановить солнце.

— Не надо, завтра детям в школу, уроки отменят, если солнце не взойдет.

— Верно, дети должны учиться.

— Ты когда-нибудь проливал чужую кровь?

— Ну конечно. Я тореадор четырех морей, я убивал огромных голубых быков, я убивал океаны.

Взявшись за руки, мы шли по пустому осеннему пляжу и разговаривали.

— Давай пройдемся босиком, — сказала Саша. — Мой отец очень любил, чтобы мать и мы с Наташей ходили дома босиком, он делал вид, что читает газету, а сам, бесстыжий, рассматривал наши пятки.

— Не стой босиком, песок холодный.

Однако на нее мои слова не подействовали.

Мы сняли обувь и пошли босиком по земле, по небу, по лицам патриотов, умерших за свою Родину, по рукописям Пушкина и Заболоцкого, по утренней росе первого дня творения, по туго натянутым рояльным струнам. Мы наступали босыми пятками на символы власти, предсмертные записки, судебные приговоры, на вращающиеся с бешеной скоростью лопасти вертолетов и трассирующие пули. Босые, мы шли по минным полям, под ногами у нас бушевало пламя, и осколки летели во все стороны, не причиняя нам никакого вреда, мы вдавливали в песок президентов, культовых киноактеров, рок-звезд. В этом бешеном марше мы возвращали кровь в тела невинно убиенных и достоинство в души всех униженных и оскорбленных.

Так совершенно незаметно часам к шести вечера мы вернулись в гостиницу. Саша еще была полна творческих сил, я бросил ее через бедро, сорвал с нее все паруса.

Влага зашипела под котлами, угли погасли, грешники успокоились, впервые за несколько тысячелетий боль ушла. Раскаленные орудия пыток шипели, как змеи, испуская белесый пар.

Ад тонул медленно, вода поднималась все выше и выше, заливая горящий материк возмездия. Сатана обезумел от ужаса, выбежал из парикмахерской в кальсонах (ему брили ноги), взял такси и помчался домой. Он ворвался в ад с жестяной лоханью в руках и стал лихорадочно вычерпывать воду и сливать ее через край небосвода.

Он делал это так быстро, что вода не успевала превращаться в перистые облака и падала на землю сплошной стеной. Сатана плакал, преисподняя медленно опускалась на дно Марианской бездны, грешники барахтались на поверхности, как весенние воробьи.

Дождь стучал по подоконнику, течение уносило нас в небытие. С каждой секундой все ближе и ближе.