Петр Гладилин - Платоническое сотрясение мозга

Между тем в моей голове беспорядочно двигались катионы только что прочитанной книги, и, лежа на холодном и местами заснеженном верстаке, я пытался вспомнить несколько строчек из Лотреамона. Что-то вроде: «От Бастилии до Мадлен больше совсем не видно омнибусов». Я ощущал свою новую форму и очень хотел посмотреть на себя в зеркало, но зеркала нигде не было. Еще я чувствовал движение жизни где-то очень далеко отсюда, движение каких-то безымянных планет. Они со скрипом двигались по несмазанным орбитам. Они шли вперед, как скот, как ломовые лошади.

Не случайно, подумал я, человечество начинало свою историю с рабства. Оно в звездном небе, оно повсюду! Ах! Если бы я сотворил мир, я бы сотворил его свободным, мои планеты не скрежетали бы орбитами, они бы парили в вакууме, и люди, живущие на этих планетах, никогда бы и ни за что не толкли друг друга в чугунных ступах и не варили заживо в медных котлах. И не создавали бы космогонические системы и философские концепции по образцу этого изувеченного жестокостью мира.

Но вот наступило утро, ухнул фабричный гудок, рабочие вошли в цех, меня схватили чьи-то натруженные руки, вставили в какой-то очень сложный механизм, за моей спиной закрыли приборный щиток и резким движением рванули рубильник вниз... я закрутился, завертелся с бешеной скоростью. Я пришел в себя с большим трудом только через восемь часов, когда ручку рубильника рванули вверх и мой трудовой день закончился.

Домой я пришел изможденный, выжатый, почти неживой.

— Это не жизнь, — сказал я Саломее.

— Зато теперь у нас будут деньги.

Я ничего не ответил. Каждый день три месяца подряд я был колесом в страшной и жестокой бюрократической машине. Я отдавал деньги Саломее, и она была очень довольна. До тех пор, пока однажды я не решил покончить со своей карьерой. И сколько меня ни смазывали маслом, ни притирали, я все равно дал трещину. Однажды я пришел домой и сказал: «Все!»

Я хлопнул дверью с такой силой, что дом, в котором мы жили и несколько лет назад впервые занимались любовью, перевернулся вверх тормашками и встал на крышу, но в этом было свое преимущество, потому что обитатели подвалов увидели наконец звездное небо.

Я шел по улице счастливый, свободный и поджигал автомобили. Но не все подряд, а только те, в которых целовались влюбленные. Влюбленные корчились, звали на помощь и сгорали дотла, но я не сочувствовал, я не верил в любовь.

На перекрестке кто-то закричал, я обернулся и увидел, что за мной по пятам бежит моя кровь, я прогнал ее через центрифугу, отсеял кровь молотобойца, вылил в сточную канаву, вернул свою кровь себе в вены и пошел дальше. Мой путь лежал в город, в котором правит Гораций...

Пока я предавался воспоминаниям, разглядывая прохожих через окно, испортилась погода. Я расплатился с официантом. Небо затянуло серыми свинцовыми облаками. В баре работал телевизор. Сначала говорил ведущий, а потом стали транслировать репортаж с западного побережья Соединенных Штатов: статуя Свободы выбросила факел к чертовой матери, разделась донага, сбросила головной убор, украшенный острыми шипами, бросилась в волны и поплыла кролем.

Неужели существо, олицетворяющее собой свободу для всего человечества, не имеет права ополоснуться? Она плыла легко и уверенно все дальше от берега. Я мысленно пожелал ей счастливого пути.

И только за мной закрылась роскошная стеклянная дверь кафе, как с неба посыпались спичечные коробки. Миллиарды спичечных коробков, словно весенний ливень. Они стучали по тротуару, по головам прохожих, по крыше проезжающего мимо трамвая. Я нагнулся, поднял один коробок с земли и открыл его. В коробке была марихуана. И я понял, что загаданное желание хиппи номер один и хиппи номер два, произнесших час назад в один голос «ого», наконец осуществилось.

Я отвез Сашу домой. Был поздний вечер. Еще одна ночь бродила в моей крови. Я чувствовал на губах привкус ее шелковистой кожи, помнил, прекрасно помнил, как сокращались ее мышцы, как она выплевывала из себя мое Я, мое твердое и необыкновенно амбициозное эго. Мы стояли у порога ее дома. Луна в небе издавала неестественные звуки. Она хрустела, как фольга, и умкала, как рыба. Звезды на небе имели совершенно идиотский вид. Трава и деревья мечтали о преступлении.

— Отец дома, я вас познакомлю, — сказала она.

— В другой раз.

— Я тебя не отпущу!

— Нам пора расстаться хотя бы на несколько дней.

— Нет.

— До завтрашнего вечера.

— Нет.

— Я хочу побыть один.

— Хорошо, уходи, — сказала она.

Я поцеловал ее, спустился на лифте и пошел сначала по бульварам, потом свернул в переулок, вышел на Спиридоновку и дальше, дальше — куда глаза глядят. Примерно через час я вернулся домой и увидел Мессалину на пороге своей квартиры. К ее ногам робко жался огромный кожаный чемодан. Он скулил и жалобно повизгивал.

— Открывай дверь! — сказала она совершенно безапелляционным тоном.

У меня не было сил спорить. Я пропустил ее вперед, накормил, солгал пару раз, отвечая на бессмысленные вопросы, поцеловал в шею и оставил одну в спальне. Перед сном я еще раз вошел попрощаться и пожелать спокойной ночи. Саша развешивала свои платья на вешалках в моем гардеробе.

— Мои вещи, — сказала она, — будут вот в этом отделении, справа.

— Пусть повисят до завтра.

— Не уверена, что только до завтра.

— Я не думаю, что в моем шкафу им уготована вечность.

— Я приехала навсегда. Неужели не ясно?

— Я привык жить один.

— Теперь в твоей жизни есть цель, у тебя есть человек, о котором ты сможешь позаботиться.

— Не думаю, что у нас получится, — сказал я, выключил свет и ушел. Я победил. Я представил ее стоящей в кромешной тьме перед раскрытым шкафом. Только я об этом подумал, как в спальне на пол упало что-то очень тяжелое (наверное, искала выключатель и перевернула стул), а потом вспыхнул свет. Пол в коридоре засветился, как море в лунную ночь. Я повернулся на правый бок и сразу же заснул.

Через час я проснулся от странного шума. Одно из Сашенькиных платьев сбежало из гардероба, побежало, стуча пятками, по паркету сквозь все комнаты и с криком вылетело в окно. Я вышел из дома, нашел платье, вернулся и повесил его на вешалку. Не успел я сомкнуть глаза, как оно опять принялось бегать по комнате как угорелое. Я снова бросился вдогонку. Четверть часа мы бегали по комнатам, как два борзых щенка, дважды я касался его пальцами, но каждый раз оно выскальзывало, смеялось и дразнило меня.

Скоро я выбился из сил и возненавидел это платье всей душою. Если быть откровенным, оно мне не нравилось: слишком узкое, короткое и без рукавов. Наконец я его загнал в самый угол за холодильник, схватил и повесил на спинку стула. Правильно ли я сделал, что повесил его на спинку стула? А не лучше ли было порезать его в мелкие клочья столовым ножом?