Филип Рот - Американская пастораль

И точно так же не мог он сказать, что ненавидел свою дочь за ее поступок, — куда там! Если бы вместо этих сумбурных метаний: реальной жизни без нее, жизни с ней — в воспоминаниях, жизни с ней — в мыслях о ее теперешнем существовании — была просто ненависть, столько ненависти, сколько хватило бы, чтобы освободить его от дум о ней, прежней или нынешней! Если бы в его власти было воспринимать мир, как все люди, снова быть естественным, непритворным человеком, а не шарлатаном, имитирующим подлинность, снаружи невозмутимым, а внутри снедаемым муками Шведом, внешне твердым, а на самом деле вечно колеблющимся Шведом, благодушным, улыбающимся мнимым Шведом — саваном заживо похороненному настоящему Шведу. Если бы ему было дано вернуть своему существованию хотя бы малую толику той неделимой цельности, которая когда-то, до того, как он стал отцом ребенка, обвиняемого в убийстве, питала его физическую крепость и давала свободу телу. Если бы он пребывал в неведении, как думали, глядя на него, некоторые; если бы был так же прост, как Швед Лейвоу — легенда, сочиненная его сверстниками во дни, когда их душа жаждала поклонения герою. Если бы он мог сказать: «Ненавижу этот дом!» — и снова стать Шведом Лейвоу из Уиквэйка. Резануть: «Ненавижу этого ребенка! Не желаю ее видеть!» — и уже бесстрашно отступиться от нее, на веки вечные презреть и отринуть, а вместе с ней отмести и идеи, не имеющие ничего общего с «идеалами», отдающие уголовщиной, авантюрностью, манией величия и безумием, — идеи, во имя которых она была готова если не уничтожить, то во всяком случае без сожаления бросить свою семью, пренебрегши жестокостью такого поступка. Слепая враждебность и инфантильная жажда устрашать — вот ее идеалы. Вечный поиск предмета для ненависти. Да, дело здесь отнюдь, отнюдь не в одном ее заикании. Ожесточенная ненависть к Америке — это отдельная болезнь. А он Америку любил. Так приятно было быть американцем. Но в то время он боялся даже подступаться к ней с этой темой — как бы не выпустить из бутылки демона поношения. Заикающаяся Мерри держала их в постоянном страхе. Да к тому времени он уже и влияния никакого не имел. И Доун не имела. И его родители не имели. Какая она «его» сейчас, если она не была «его» уже тогда — определенно не была, если всего лишь отцовская попытка объяснить ей, почему он с теплотой относится к стране, в которой родился и вырос, мгновенно ввергала ее в состояние готовности к блицкригу. Чертова заика, брызжущая слюной! Что она о себе возомнила?

Можно себе представить, какой ужасной руганью она разразилась бы, поведай он ей, что, когда он был мальчишкой, простое перечисление сорока восьми штатов ласкало его слух несказанно. Он приходил в восторг даже от дорожных карт, когда получал их бесплатно на заправочных станциях. А как он ликовал, нежданно-негаданно получив свое прозвище, — в первый день в старшей школе, на первом уроке физкультуры, когда он небрежно поигрывал мячом, пока остальные, рассыпавшись по залу, еще только надевали кроссовки. С пяти метров он забросил два мяча крюком — раз! раз! — так, для разминки. И тут всеобщий любимец Генри Уард, «Док», молодой, только-только из колледжа, физкультурник и тренер по борьбе, стоя в дверях своего кабинета, весело крикнул этому долговязому светловолосому четырнадцатилетнему мальчишке с сияющими голубыми глазами, которого впервые увидел в спортзале и который играл так легко и изящно: «Где ты этому научился, Швед?» Поскольку это прозвище отделяло Сеймура Лейвоу от Сеймура Мунцера и Сеймура Уишноу, его одноклассников, оно в первый же год приклеилось к нему в спортивном зале; потом его подхватили другие тренеры и учителя, потом и все ученики школы. Пока Уиквэйк оставался еврейской школой и пока находились любители ее истории, Док Уорд был известен как человек, первый назвавший Шведа Шведом. Прозвище словно приросло. Короткое словцо, обращение, давно бытовавшее в американском сленге, оно, случайно вырвавшись в спортзале у учителя физкультуры, превратило юношу в миф, каким он никогда не стал бы под именем Сеймур, в миф, переживший не только его школьные годы, — мифический Швед оставался в памяти своих однокашников, покуда жили они сами. Он носил это имя с собой, как паспорт-невидимку, заходя все дальше и дальше в глубь американской стихии, решительно эволюционируя в высокого, общительного, оптимистичного американца, в человека, какого его лишенные лоска предки — включая упрямоголового, уже прилично американизировавшегося отца — и не мечтали выпестовать в своем племени.

А как восхитительно выучился отец говорить, словно заправский американец! На бензоколонке: «Хелло, Мак. Налей под завязку, о'кей? Шеф, проверь ей передок, о'кей?» Как они разъезжали по стране в отцовском «де-сото»! Ехали к Ниагарскому водопаду по живописным проселкам штата Нью-Йорк. Останавливались на ночлег в крошечных, плесенью пропахших туристических домиках. Незабываемое путешествие в Вашингтон (когда Джерри всю дорогу кочевряжился). Первое увольнение из лагеря морских пехотинцев: вся семья, и даже Джерри, в Гайд-парке почтительно стоит у могилы Франклина Делоно Рузвельта. Его чувства говорят ему, что происходит нечто значительное. Подтянутый, с бронзовым загаром после учений на плацу в жарчайшие месяцы, когда температура в иные дни поднималась до ста двадцати градусов по Фаренгейту, он, гордый, молча стоит в своей новой летней униформе: в накрахмаленной сорочке, при галстуке с аккуратным узлом, в идеально выглаженных, плотно облегающих, благодаря отсутствию карманов, брюках цвета хаки, в фуражке, ровно сидящей на бритой голове, в до блеска начищенных ботинках черной кожи, а главное — с ремнем. Только с этим ремнем на поясе, туго сплетенным из полос одинаковой с брюками ткани, с металлической пряжкой, выдержавшим в лагере новобранцев в Пэррис-Айленд тысяч десять, не меньше, упражнений для брюшного пресса, он чувствовал себя настоящим морским пехотинцем. И кто она такая, чтобы осмеивать все это, отмахиваться от всего этого, презирать все это и жаждать разрушить все это? Война, победа — это ей тоже ненавистно? Все соседи выскочили на улицу, плакали, обнимались в День Победы, сигналили клаксонами, маршировали по лужайкам перед своими домами, громко барабаня в кастрюли. В то время он еще был в Пэррис-Айленд, но мать на трех страницах описала ему это всеобщее ликование. Как все веселились на школьной спортплощадке, все знакомые, друзья семьи, школьные приятели, местный аптекарь, мясник, бакалейщик, портной, даже кассирша из кондитерской, — все в экстазе, степенные граждане средних лет встают в ряд и начинают, как безумные, изображать Кармен Миранду и выплясывать что-то латиноамериканское — раз-два-три, дёрг бедром, раз-два-три, дёрг бедром — и так до двух часов ночи. Война. Мы победили в этой войне. Победа! Победа! Конец войне и смертям!