Филип Рот - Американская пастораль

«Стоит им увидеть пару сцементированных кирпичей, — воскликнул его отец, — как у них срабатывает мысль, что раствор может еще пригодиться. Они расколупывают кирпичи и выскребают раствор. А что такого? Ведь раствор же! Сеймур, это не город — это ободранный скелет! Уезжай!»

Улица, где жила Мерри, была вымощена кирпичом. Во всем городе оставалась в целости дай бог дюжина кирпичных мостовых. А последняя булыжная мостовая уютной старинной улочки лишилась своих булыжников недели через три после беспорядков. Еще дымились развалины в местах наибольших разрушений, когда с окраин города, где-то в час ночи, на трех грузовиках приехала команда человек в двадцать и под покровом темноты выковыряла камни из мостовой узкого переулка, диагональю отходившего от «Ньюарк-Мэйд», и увезла их, не услышав ни единого вопроса от копов — за полным отсутствием последних. Когда Швед явился на работу на следующее утро, улицы не было.

«Так теперь они крадут мостовые? — спросил отец. — Ньюарк не может сберечь даже свои улицы? Сеймур, уезжай отсюда к черту!» — Отцовский голос стал голосом разума.

Улица Мерри насчитывала всего-то пару сотен футов в длину, втиснутая в треугольник между Маккартер — где, как обычно, днем и ночью снуют тяжелые грузовики — и остатками Малберри-стрит. Малберри, Швед помнил, еще в тридцатых годах была трущобным китайским кварталом: ньюаркские Лейвоу — Джерри, Сеймур, мама, папа — поднимались, бывало, гуськом по узкой крутой лестнице какого-нибудь семейного ресторана, чтобы полакомиться в воскресенье чоу-маном из курятины, грибов и жареной лапши, а потом в машине, по дороге домой на Кер-авеню, папа рассказывал сыновьям невероятнейшие истории о кровавых былых разборках китайских «тонгов» на Малберри-стрит.

Былое. Былые истории. Их больше не было. Не было ничего. Один тюфяк, полинялый и отяжелевший от воды, притулился, выброшенный, к столбу, как пьяница на карикатуре. На столбе, правда, еще висел указатель улиц. И все.

В полумиле отсюда, если смотреть поверх крыши ее дома, небо закрывал силуэт делового квартала Ньюарка, на фоне которого привычно выделялись три слова, каскадом огромных белых букв спускающиеся по фасаду элегантной десятиэтажной глыбы, когда-то — центра притяжения оживленного даунтауна. Эти три ласкающие душу слова, способные, как никакие другие, вселить в человека уверенность в завтрашнем дне, заявляли о финансовой стабильности, незыблемости государственных институтов, прогрессе, перспективах, чувстве собственного достоинства. Еще сидя в кресле самолета, идущего с севера на посадку в международном аэропорту, можно было разобрать эти навечно вписанные буквы: «Банк Лучшей Гарантии».

Надпись осталась, а содержание стало ложью. «Лучшей»! Худшей, а не лучшей. Банк, не дающий никаких гарантий. Снизу, с того места на углу Колумбия и Грин, где сейчас жила его дочь — жила еще хуже, чем ее нищие прадеды, когда они только-только приплыли на самом дрянном пароходе и поселились в доходном доме на Принц-стрит, — вы видели гигантский рекламный щит, поставленный, чтобы заслонять собой правду. Только сумасшедший мог поверить в эти слова. В этот сказочный знак.

Три поколения. Росли. Работали. Копили деньги. Достигали успеха. Три поколения, бившиеся за Америку. Три поколения, враставшие в нацию. А для четвертого все так бесславно кончилось. Пришли вандалы и до основания разрушили их мир.

В ее комнате не было окна, только узкая фрамуга над дверью, выходящей в темный коридор — воняющую мочой шестиметровую кишку, — чьи облупленные стены ему тут же захотелось пробить насквозь кулаками, едва он вошел сюда и втянул носом воздух. Коридор и улицу разделяла дверь без запора, и без ручки, и, конечно, без стекла в двухпролетной раме. Нигде не увидел он ни водопроводного крана, ни батареи отопления.

Какой здесь туалет и есть ли он вообще, невозможно было вообразить; уж не служил ли им, в самом деле, коридор, куда могли захаживать и бомжи с Малберри-стрит или с хайвея. Если бы Мерри была коровой у Доун, она и то жила бы лучше, куда лучше: в сарае, где животные пережидали злую непогоду, они хотя бы согревались теплом друг друга, да и шерсть на зиму у них вырастала потолще, а мама Мерри по утрам, еще затемно, даже в пургу и слякоть, под ледяным ветром, приносила им охапки сена для кормежки. Он подумал, что скотине, пожалуй, и зимой жилось не так уж плохо. И он вспомнил о парочке, которую они называли «отщепенцами», — отслужившем свой век у Доун гиганте-быке по кличке Граф и корове Салли: по человеческим аналогиям им было по семьдесят-семьдесят пять лет, они уже «спускались под гору», когда нашли друг друга и стали неразлучны — куда один, туда и другая, и наоборот, всегда вместе и оттого здоровые и ублаготворенные. Отрадно было смотреть на их счастливую жизнь. Как они, бывало, растянутся на земле в ясный день, подставляя бока теплым солнечным лучам. Уж лучше бы она стала коровой, чем джайной, подумалось ему.

Разум его отказывался понимать не только как Мерри могла жить в этой дыре, будто пария, не только как Мерри могла превратиться в беглянку, разыскиваемую за убийство, но и как он сам и Доун ухитрились приложить руку ко всему этому. Как могли их невинные человеческие слабости отпечататься на этом существе? Если бы ничего такого не случилось, если бы она не ушла из дома, окончила бы школу, поступила в колледж, то с ней все равно были бы проблемы, большие проблемы: она рано начала бунтовать, — так что и без войны во Вьетнаме им пришлось бы нелегко. Период упоения духом противоречия и собственной необузданностью мог у нее затянуться. Но она была бы дома. Дома ты немножко побесишься и перестанешь. Тут тебе всегда подпортят удовольствие, не дадут дойти до такой точки, когда ты, немножко побесившись раз, и два, и три, придешь к решению, что это так здорово, так здорово, что почему бы не беситься напропалую всю дорогу? Дома не выйдет и погрузиться в такое убожество. Дом исключает неупорядоченность. Дом исключает необузданность. Дом — зияющий разрыв между тем, что она напридумывала о мире, и тем, чем он представал перед ней в действительности. Что ж, этого диссонанса больше не существует, нечему посягать на ее душевное спокойствие. Вот они, ее римрокские фантазии, в ужасающем сгустке.

В их семейной трагедии повинно время — им не хватило того времени, что они были с ней. Когда она под твоей опекой, когда она при тебе, ты можешь что-то сделать. Когда контактируешь с ребенком долго и постоянно, тогда благодаря этому непрерывному, терпеливому контакту все шероховатости общения — следствие ошибочных суждений, которыми грешат обе стороны, — как-то постепенно, миллиметр за миллиметром, изо дня в день сглаживаются, и в конце концов ребенок выправляется, а ты ощущаешь родительское удовлетворение: твое терпение вознаграждено, все вроде нормально. Но тут… Как тут поправишь дело?.. Привести Доун взглянуть? Доун, с ее сияющим, тугим новым лицом, — и Мерри в драном свитере и мешковатых брюках, в черных пластиковых шлепанцах, какие надевают в душ, сидящая по-турецки на клочковатом матрасе, смиренно-сосредоточенная Мерри с этой мерзкой тряпкой на лице? Какие у нее плечи широкие. Как у него. Но эти кости не держат на себе никакого мяса. Перед ним сидела не дочь его, не женщина или девочка; перед ним была пародия на человеческую фигуру, макет человека в натуральную величину, наряженный, как огородное пугало, и словно и сделанный из палок, — пугало как сугубо абстрактный символ жизни, украшающий бедный фермерский двор; и разве что ворона могла бы принять это существо за кого-то из Лейвоу. Как можно приводить сюда Доун? Везти ее по Маккартер-хайвей, сворачивать на эту улицу, ехать мимо складов, среди мусора, камней, каких-то обломков… Доун в этой комнате, вдыхающая этот смрад, дотрагивающаяся до этих стен? А как она прикоснется к немытому телу, обкорнанным, сальным, всклокоченным волосам дочери?..