Филип Рот - Американская пастораль

Убила четверых. Немудрено, что она исчезла, пропала. Немудрено, что и он сам пропал. Перед ним сидела дочь, но — неузнаваемая. Убийство совершил я. Лицо ее покрывала блевотина, лицо, каким она сейчас ни на мать, ни на отца не походила, — за исключением глаз. Накидка сброшена, но под той накидкой оказалась еще одна. Так всегда бывает, разве нет?

— Пойдем со мной, — взмолился он.

— Ты уходи, папа. Уходи.

— Мерри, то, о чем ты просишь меня, больно до невыносимости. Ты просишь оставить тебя. Я тебя только что нашел. Пожалуйста, — молил он, — пойдем со мной. Пойдем домой.

— Папа, оставь меня.

— Но я должен тебя видеть. Я не могу оставить тебя здесь. Я должен тебя видеть!

— Ты увидел меня. Пожалуйста, уходи теперь. Папа, если ты меня любишь, дай мне жить, как я живу.

Твою девочку, самую прекрасную девочку на свете, изнасиловали.

Он ни о чем не мог думать, только о том, что ее два раза изнасиловали. Четверо погибших от взрывов ее бомб — это настолько фантастично, настолько не укладывается ни в какие рамки — просто невообразимо. По-другому и невозможно к этому относиться. Видеть их лица, узнавать, что одна из убитых — мать троих детей, другой только что женился, третий должен был вот-вот уйти на пенсию… Она-то знала, что это за люди? Ей было все равно, кто они?.. Ничего этого он себе не представлял. Не представлялось. Воображение заполонило изнасилование. Стоило ему подумать об изнасиловании, как все остальное блокировалось: уходили в тень лица, детали внешности вроде очков или причесок, частности семейной жизни, работы, даты рождения, адреса, сама их сверхневинность — все это пропадало в темноте.

Не один Фред Конлон, все четверо Фредов Конлонов. Надругались. Изнасиловали — все остальное теряется из виду. Все будто заставляет: не думай ни о чем, только об изнасиловании.

Как это происходило? Кто были эти мужчины? Кто-нибудь из ее той жизни, тоже какой-нибудь антивоенный активист в бегах? Знакомый или посторонний, бродяга, наркоман, псих, который крался за ней, пробрался в дом и угрожал ножом? И что дальше? Ее повалили на пол и приставили к горлу нож? Били? Что они заставили ее делать? Помочь ей было некому? Her, что они заставили ее делать? Он убьет их. Пусть она скажет, кто это. Я хочу дознаться, кто это был. Хочу знать, где это произошло, когда это произошло. Мы поедем туда и найдем этих подонков, и я их убью!

Картины насилия не оставляли его воображения ни на минуту, и ни на минуту, ни на секунду не отпускало его желание пойти и кого-нибудь убить. Все возведенные им стены не оградили ее от надругательства. Опекал-опекал ее, защищал, а от надругательства не уберег. Расскажи мне все, что помнишь! Я прикончу их!

Поздно. Дело сделано. Он не смог это предотвратить. Чтобы этого не произошло, ему надо было убить их еще до того, как они это сотворили. А как он мог? Швед Лейвоу? Вне игровой площадки Швед Лейвоу хоть раз тронул кого-нибудь пальцем? Этому мускульному чуду ничто не претило так, как применение мускульной силы.

Где она только не побывала. С каким только людом не отиралась. Как ей удалось выжить без нормальных людей? А местечко, где она сейчас пребывает? Все ее обиталища были такими? Может быть, и еще хуже? Да, конечно, она не должна была делать того, что сделала, ни в коем случае не должна была, и все же, если подумать, как она жила все это время…

Он сидел за своим столом. Ему нужна была передышка — перебить идущий перед глазами поток картин, которые он не хотел видеть. Фабрика стояла пустая. Один ночной сторож приходил с собакой и отрабатывал смену. Сейчас он был на парковке, обходил территорию, огороженную сетчатым, двойной толщины, забором, по верху которого после беспорядков пустили еще спиральную колючую проволоку — как будто бы для того, чтобы каждое утро, когда он подъезжает и ставит машину на стоянку, она внушала ему, боссу: «Уезжай отсюда! Уезжай! Уезжай!» Он сидел один в здании последней фабрики, оставшейся в этом наисквернейшем из городов. Сейчас его ощущения были даже хуже, чем во время беспорядков, когда горела Спрингфилд-авеню, горела Саут-Орандж-авеню, на Бергер-стрит шел погром, повсюду выли сирены, грохотали выстрелы, снайперы палили с крыш в уличные фонари, толпы мародеров прочесывали улицы; дети растаскивали транзисторы, люстры и телевизоры, мужчины охапками тащили одежду, женщины катили детские коляски, под завязку набитые упаковками алкогольных бутылок и ящиками пива; мебель из магазинов вытаскивали прямо на середину улицы — диваны, детские кроватки, кухонные столы; перли стиральные машины, холодильники и плиты, крали не под покровом темноты, а средь бела дня. Размахнись, рука! Раззудись, плечо! Воровали командами, действовали с безупречной слаженностью. Звон разбиваемых витрин щекочет нервы. Не платить за товар — да от этого просто пьянеешь! Американский потребительский аппетит вырвался на волю, зрелище — глаз не оторвешь! Ничего себе — магазинная кража! Все, что граждане мечтают приобрести, — бери не хочу! Всем доступно! Разгул дармовщины! Все как голову потеряли: вот оно! Давай! На горящих улицах Ньюарка, во вторник на Масленой, беснуется некая словно бы искупительная сила, происходит нечто сродни очистительному ритуалу, действо духовной и революционной природы, понимаемое всеми без исключения. Сюрреалистические картины стиральных машин под звездным небом, с отблесками огня, гуляющими по их поверхностям, посреди охваченных пожаром улиц центрального района предвещают освобождение всего человечества! Да, вот оно! Сейчас она придет, грандиозная минута, редчайший в истории человечества момент преображения навыворот: старые страдания уже догорают в пламени, чтобы никогда больше не воскреснуть, а всего через несколько часов их заменят новые страдания, которые будут столь ужасающи, столь чудовищны, столь жестоки и столь обильны, что избавление от них займет пятьсот лет. На этот раз — пожар, а потом? А после пожара — что? Ничего. В Ньюарке больше никогда ничего не будет.

И все время, пока Швед сидит с Вики — одна Вики при нем — и ждет, когда его фабрика заполыхает, ждет полицию с пистолетами, солдат с пулеметами — ждет, что его защитит ньюаркская полиция, полиция штата, Национальная гвардия — защитит хоть кто-нибудь, успеет до того, как они дотла сожгут дело, выпестованное его отцом, вверенное ему отцом… Но и тогда он не чувствовал себя так худо, как теперь. Полицейская машина открывает огонь по бару через дорогу, в окно он видит, как на землю, согнувшись, падает женщина, убитая наповал, убитая на его глазах… Но даже это не сравнится с сегодняшним. Человеческие вопли, стрельба, пожарные не могут бороться с огнем, потому что прижаты к земле прошивающим пространство пулеметным огнем; взрывы; откуда-то вдруг — всплеск дроби барабанов бонго; среди ночи — череда пистолетных выстрелов по всем окнам первых этажей, на которых был знак виктории… Но сегодня ему все равно куда хуже. А потом все исчезли, бросив тлеющие развалины, — фабриканты, торговцы, хозяева магазинов, банки, корпорации, универмаги; весь следующий год из Саут-Вард, с каждой улицы жилого квартала, ежедневно уезжали по два фургона с мебелью; бежали владельцы скромных домов, которые они отдавали за какую-нибудь малость — и то хорошо. Но он не трогается с места, отказывается уезжать, «Ньюарк-Мэйд» остается в городе — однако и этой ценой он не выкупил ей спасение от надругательства. В самые худшие времена он не оставил свою фабрику на растерзание вандалам; он не бросил своих рабочих, не отвернулся от этих людей — но его дочь все равно изнасиловали.