Владимир Костин - Бюст

Два японских офицера прошли между ними, узнавающе поклонившись Гондатти. И он с сокрушением ответил им, дважды наклонив свою красивую опрятную голову.

— Кланяйся Ивану Петровичу и Марье Степановне. Идите уж, шалопаи!

И когда они побежали, как первоклашки, спасенные от цуканья, Гондатти окликнул крестника: — Петя!

Петя оглянулся.

— А бокс, дружок? Ты не забросил бокс?

— Нет, что вы, Николай Львович, — ответил Сосницын, светлея лицом, — как можно!

Гондатти кивнул и перекрестил его издали: иди. Было в этом прощальное.

Петя был уверен, что они увиделись в последний раз. (Они не могли знать, что Гондатти проживет еще десять лет, что они еще встретятся. Но и Гондатти сейчас прощался с Петей.) Поэтому, вспоминая это крестное знамение — а он начал его вспоминать, оживлять, уже садясь в лодочку — Петя увидел в нем некое пожелание, напутствие, завещание.

И что, казалось бы, такое бокс, когда весь харбинский парадиз покатился в пропасть, распадаясь на атомы? Но нет — Гондатти вспомнил про бокс. Это означало: надо держаться до последнего, надо гордо сохранять лицо, словно ничего не произошло. И что бы ни произошло, воротничку быть свежим, а совести — чистой.

Вот о чем заповедал великий крестный лично ему, Пете Сосницыну. Потому что верил ему. И правильно верил, воскликнул про себя Петя, закипая благородной душой!

Однако же. На всякий случай он перегнулся через борт и щедро плеснул себе в лицо темной сунгарийской водой. Остынь, мой милый.

Вечером следующего дня, подписав очередной номер газеты, подуставший Игорь Петрович возвратился домой и был с порога огорошен оживленным Петькой: приезжает бабушка, мама твоя Людмила Ивановна. Вот международная телеграмма из города Самарканда: «Выезжаю поездом двадцать седьмого пересадка Новосибирске встречайте Сосницына».

— Ты не рад, папа? — спросил Петя, — или ты так разволновался?

Надо следить за лицом.

Телеграмма как телеграмма, обычная, экономная и бестолковая телеграмма старого человека, если не учитывать, что бабушка никогда не бывала в Ермаковске и не видела ни внука, ни невестки, что ее приглашали раз двадцать, и переехать к ним, в Россию, зазывали, — и надоело, и с облегчением давно перестали приглашать, и Петька давно перестал спрашивать, почему бабушка не хочет его увидеть.

Она резко, без объяснений, отказывалась, невежливо прерывала разговор и клала трубку: «Все, у меня масло горит», «Ой, ко мне стучатся, до свидания».

Игорь ей помогал, высылал по десятке в месяц, купил ей новую мебель и полный набор бытовой техники. Чтоб так жили другие старушки в солнечном Узбекистане!

В последний раз они виделись в девяносто седьмом, когда он покупал ей квартиру в Самарканде и перевозил из кишлака, где прошло его пасмурное детство. Свидание с кишлаком его не тронуло, кишлак выглядел еще хуже, заброшеннее, чем тридцать лет назад. В старой чайхане молчало всего два несчастных старика, мужчины теперь были в отъезде, трудясь в России, и округу пересекали их затрапезные густобровые супруги, облепленные ребятишками.

А квартира в приличном самаркандском доме стоила так дешево, что это показалось провокацией.

— И с чего бы это ее принесло, именно сейчас, — сорвалось с губ, — что она задумала?

Имелось в виду, что ничего хорошего матушка задумать не может, но чутье у нее безупречное.

Еще через час румяные подружки-телевизионщицы приволокли пьяную Ларису. Они отмечали пилотный выход передачи «Потомки Ермака» (ими оказались начальник департамента и банкир), поэтому состояние Ларисы отвечало принятым нормативам. На сообщение о том, что Людмила Ивановна в пути, она любезно отозвалась: «Я рада. Давно не видались», а затем протянула Игорю руку и сказала: «Сосницына Лариса Григорьевна. Заходите на коньячок». И распласталась на диване. Петька нервно хихикал.

Игорь выбрал в баре бутылку «Белой лошади» и пошел выпускать пар к соседу.

Соседом Сосницыных по лестничной площадке был одинокий интеллигент Евгений Николаевич Измайлов, сословно-горячо нелюбимый Игорем Петровичем. Однако же никто даже близко не общался с Сосницыным так почасту и так подолгу, не выпил с ним столько водки и виски, как Измайлов. Приятелям Измайлов говорил, тая гордыню и насупливаясь: «Парадокс! Самый близкий человек для меня — этот, в сущности, негодяй Сосницын. Я к нему беспощадно критичен, но это истина».

Приятели сразу переводили разговор в другую плоскость, обязательно почему-то добираясь до темы падения и растления русской интеллигенции, что стелится перед выжигами.

Сосницын называл его суррогатным собеседником и «моей лоханью», но действительно не мог обойтись без общения с ним, ненавистным лицемером, «утонченным».

Он позвонил в дверь и выкрикнул ритуальную фразу: — Открывай, утонченный! Пришел твой страшный человек, совесть твоя пришла!

Дверь открылась, и на пороге съежился низенький, полный, очень смуглый человек с черными усами в обломовском халате. Его влажные глаза выражали муку и безнадежное согласие на сотрудничество. Сейчас его будут унижать и поить виски. Что ж, у каждого своя карма.

— Запускай, — сказал Сосницын.

— Запускаю, — ответил Измайлов.

Они зашли в прокуренную комнату, Измайлов направился к серванту за хрустальными стаканами, а Сосницын — к столу, заваленному книгами и бумагами, которые он смахнул одним тренированным движением на кресло.

— Ты не уважаешь мой труд, — сказал Измайлов.

— А мы просо сеяли, сеяли, — ответил Сосницын, — а взошло фунь-фунь…

…Их знакомство: Игорь немедленно понял, что этот чумазенький человечек в их трудовом доме чужой, самозванец. Сосед принимал его визит в халате, босой, с книгой в руках. Он узнал Сосницына, но это скорей дополнительно возбудило его высокомерие, выраженное в утонченной небрежности тона.

— Я вам не нравлюсь? — осклабился Сосницын. Он уселся тогда в чертогах Женечки без приглашения и, сидя, не уступал хозяину в росте.

— Я бы сказал по-другому: я вас не всегда могу понять и принять. Вы корыстно-агрессивны и смеетесь над нашими предрассудками. Но у каждого своя своя карма, в коей мы не вольны, — развел мохнатыми ручками Измайлов. «Он не может поступиться принципами — и он сосед, для которого святы законы общежития, небременительна любезность».

— Как я понимаю, вы одиноки. Почему? — спросил Сосницын. Пришествие хама. Измайлов оценил его бестактность.

— Дорогой мой Игорь Петрович, деликатный вопрос. Я был женат, сейчас я холост. Возможно, со мной трудно ужиться. Витаю в облаках, — самодовольно ответил Измайлов.

Как он попал в их клановый дом? По случаю. Ему под шестьдесят (ни сединки), он унаследовал две превосходных квартиры в профессорском доме напротив Дома Ученых, в лучшем месте в центре города. Одна квартира — своя, досталась ему от родителей, другая — дядина, а дядя пережил жену и девицу-дочь. Вот он, бессмысленный и беспощадный российский фарт! Измайлов продал обе квартиры. «Без сожаления, те соседи, сказал он со значением, были откровенные обскуранты-тоталитаристы и очень навязчивы». И купил вот эту, небольшую, но элегантную, в две комнаты. Ему понравилось расположение дома, он видел проЭкт двора (тут он кивнул Сосницыну), оценил его защищенность и прелесть. Для нашего городка — и практически, и эстетически идеальный вариант.