Владимир Костин - Годовое кольцо

Гладиолусы, бордовые или кремовые, были в свежей росе, сверкали, среди них всегда находилась плитка шоколада «Золотой ярлык» в промокшей, скользкой обертке. Как-то я увидел с гордостью в магазине: самая дорогая — «1 р. 30 к.».

Дядя с тетей давно спят рядом на маленьком кладбище на берегу енисейской протоки. Кладбищу сорок лет, я знаю всех, кто там зарыт. Если кладбище однажды исчезнет, значит, отмучилась, уходит в небо и вся моя страна.

…А этот человек-паук, что ни говори, молодец, настоящий тимуровец. В середине сеанса сын возбужденно, громким шепотом заявил: он честный какой, он же мог бы кучей денег напихаться, обворовать пол-Америки и свалить в Анапу, но он совсем об этом не думает, благородный. Жаль, в Томске ему не бывать — мелковат город, тесноват, невысок, — заскучал бы, выпивать бы начал.

Меня это поразило: он вкладывал в слово «заскучает» конкретный культурный смысл. Так он, глядишь, поймет, отчего бывают войны, почему сплетни нужней людям, чем правда, и зачем абсолютно богатые люди стремятся быть абсолютно абсолютно богатыми людьми.

Естественно, до самого конца я боялся засасывающих бездн, опускал перед ними глаза, дабы они не вгляделись в меня. Человек равнины, я слушал фильм, но жадно внимал и воплям, и шепоткам ребятишек и думал: а будут они вспоминать эту белиберду через годы так же благодарно, как я вспоминаю «Гусарскую балладу» или «Фантомаса»?

— Разрешите поздороваться, — на выходе из кинотеатра почти столкнулись: подтянутый, более чем опрятный мужчина, помоложе меня, вроде бы и «белый воротничок», но отдает от него ряженым — затемненные очки-капли как бюстгалтер на круглом лице, мелеховские усы кажутся наклеенными.

— Вы учили моего сынишку, помните?

Да-да, вспомнил и сына (прилежный, тактичный мальчик), и его самого.

Было еще в той бесталанной жизни.

— Это ваш внук?

— Внук, — покорно ответил я, уже не в первый раз. Сын покосился на меня, поднял палец к виску, но промолчал. Мужчина прошелся с нами до перекрестка.

— Я всего лишь инженер, технарь, как раньше говорили, — сказал он, — но очень занимаюсь историей. Прямо хвораю по истории. Цивилизации, загадки, эти мумии… Увидел вас — понял: вот кто нас рассудит. Мы с… коллегами спорили-спорили… Скажите (тут он понизил голос), правда ли, что Екатерина Вторая баловалась с жеребцами?!

— Неправда, — вежливо ответил я. — Но слух показательный.

— Что и требовалось доказать, — весело подхватил он. Мы помолчали.

— Любите охоту? — спросил он. — Послезавтра открывается сезон. Можем вас прихватить с собой на уточек. Будет местечко в машине, дадим ружьишко.

— Что вы, какой из меня стрелок! Да и силы не те, чтоб по болотам лазить.

— Рано, — сказал он, — не надо сдаваться… Святое дело!

Заскучавший сын оживился.

— Я вам скажу, какой он стрелок. Помнишь, папаня, ты подпил немножко с дядей Олегом, он ушел, а я пришел с луком, потом пришла мама, а ты говоришь… в шутку, в шутку!.. «Давай поставим маму в угол и будем стрелять. Если в лоб — три очка, если в пузо — два очка, а если в глаз — пять очков!» Мама, верите, обиделась: не надо мне таких шуток, и где пятьсот рублей, я положила под часами? Пропили? И закрылась на кухне.

Сыну показалось, что я встретил старого друга, от которого не может быть тайн.

— Ты предатель! — почти закричал я.

Родитель ученика добродушно усмехнулся и сказал:

— Не переживайте. Ничего, все мы предатели. Дело житейское. Ребенок немножко перепутал… ну, понятно что. Случается и куда похуже из ничего, по простоте нашей кондовой. Вот со мной был случай…

Он снял очки.

— Было мне, как вашему вну… сыну. Жили мы в Шпалозаводе, на севере, рядом с Нарымом. Знаете. Дед один смазывал лодку солидолом, мы, дети, стояли рядом, глазели, нюхали. Тут же стоял отцовский мотоцикл. И старший парень, Николай мне. говорит: ты тоже смажь-ка мотоцикл солидолом, погуще, чтоб не заржавел. Я и смазал от души. Идет отец, дает мне яблоко, садится на «Иж»: съезжу на протоку. А Николай, поп Гапон, шепчет: дурак, пенек, как заведет отец мотоцикл — взорвется! Может, насмерть! Скажи отцу, живо! А я боюсь — рука у отца железная, ремень офицерский. И молчу, слезы в глазах наливаются. И все молчат. Молчу, то есть пусть уж лучше взорвется, авось уцелеет, чем выпорет…

Вспоминаю — холодом обдает… Долго я то яблоко в кармане носил. Так и не смог съесть, отдал кому-то…

Я глядел на него, широко раскрыв рот.

— Взорвался? — спросил сын.

— Нет, — ответил он и, махнув рукой, пошел прочь. Остановился на углу и на прощанье сказал: — Он живой еще, отец, теленка на себе носит. Часто к нему езжу.

Я смотрел на его простывший след: бог с ней, с Екатериной, понятно мне твое страданье, встреченный среди осени человек.

Были вереницы лет, когда я подолгу не ездил на родину. Тетя умерла — а я был в Самаре, ушел дядя — а я был в Петербурге. Наконец, когда уже и приезжать было совестно, я — тут подходит гадкое слово — заявился. Брат встретил меня с неотменимой теплотой. Ясно, что обида висела в воздухе, но высказать ее вслух он не мог, ему не хватало красноречия, но хватало такта: жизнь тогда нас всех держала за горло, гоняла по своим душным желобам. Какие упреки, зачем?

Мы пошли в лес с маленьким сыном и тремя чудными снежными лаечками — бабушкой Стрелкой, ее дочерью Вандой и внучком Нахалом. Ушли недалеко — сын и Нахал быстро уставали, садились на тропинке и скулили. У них в этом смысле было полное взаимопонимание. Я взял сына на руки, Нахала посадили в корзиночку — они тут же, как по уговору, описались. А Нахала к тому же укачало.

Но Стрелка с Вандой успели облаять сосну, и брат вскинул ружье. Не целясь, но молодая белочка полетела вниз, прямо на семейку маслят. Алеша попал ей в голову.

Он поднял ее, вложил мне в руку и подмигнул. С годами он все больше походил на видного индейца из фильмов студии ДЕФА, поскольку дядя был сарептинский немец, потомок добрых братьев гернгуттеров, а индейцев изображали в основном социалистические немцы, поэтому в устах ирокезских вождей усматривались иногда металлические зубы — и у Алексея тоже имелись три стальных зуба.

Мы пошли домой. Одной рукой я прижимал к себе описавшегося сына, описанный им, в другой — держал остывающую белочку, такую серую и, безусловно, страшную. Лайки прыгали вокруг меня, толкались, от радости распеваясь на голоса. А брат закинул ружье за спину — руки его были свободны, но он делал вид, что не замечает моих затруднений, и пел про пароход, «белый-беленький».

Мы пришли на огород, там я положил белочку на стол под навесом и ополоснул руку в дождевой бочке. А брат не обращал на белку внимания, так и не прикоснулся к ней до самого нашего отъезда.

Это было возмездие.