Владимир Костин - Годовое кольцо

Когда мы уходили, Пахомов, улуча секунду, молниеносно приподнял край рушника и громко закашлял.

— Пройди-пройди, картошечка, — сказала бабушка и похлопала его по спине.

Мороз, солнце, большак, искрящийся стеклянный навоз. Мы возвращались домой накрахмаленные, на ходу заедая снегом кислый привкус во рту.

— Что там было в тарелке? Сало?

— Сало, сало, — ответил Пахомов, — копченое сало пополам с мясом!

— Интереснее всего, — сказал Миронович, — такая задачка: и в какой же это миг она решила, что нас можно и салом обнести?

Вечером мы пожаловались Кате.

— Знаю их, Игнатьевых, все их знают. Жлобы трубецкие! С ними никто не связывается сто лет в обед. Вы, свеженькие, чудом подвернулись. Да только одни они такие? — сказала Катя. — Сынок в Асиновской тюрьме сидит, сало ему берегут… (серьезно, строго) А кто вам виноват? Надо было деньги вперед брать, не царское время. Деревня — одна видимость, что деревня… (и, не удержавшись, захохотала) Засмеют вас теперь учащиеся!

Да. Слава настигла нас в понедельник. Когда мы входили в классы, каждый из нас увидел на столе, рядом с классным журналом, кусочек сала и поленницу из спичек, перемазанную красными чернилами.

— Типичный случай, ничего не скажешь, — качнулось благородное ухо, — так и живем: «во тме несветимой и задухе земной».

На Центральном рынке сходило две трети пассажиров, не меньше. У субботы свой пафос. Его морозом не отменить.

— Вы до конечной? — спросил я.

— До конечной, — ответил старик. Ответил так, что волей-неволей за его словами увиделся последний путь, прощальная поездка в один конец.

Люди, теснившиеся между нами, заслонявшие нас друг от друга, ушли в туман. С любопытством, вспыхнувшим сочувствием — и неловкостью, смущением (так хорошие заочные собеседники по телефону боятся давно назревшей личной встречи) я повернулся к нему. А он — ко мне. Я был потрясен, отдавая себе отчет: я ждал этого потрясения.

Передо мной стоял хрупкий приветливый старик лет 75. Он и в простых земных деталях был необычным. Его зимнее пальто — хорошо сбереженный памятник пижонства семидесятых. Его зимний картуз явно сшит на заказ. С конкретными пожеланиями, наверняка по найденному на старых фотографиях образцу. Он из сукна цвета «аделаида», с меховым собольим наушником. Давным-давно, когда огорченный Блок пробовал угарную жизнь, такие картузы были очень популярны в петербургском быту. Реклама гласила: в собольем меху никогда не заводятся насекомые. Так и думаешь: под пальто строгий пиджак с подчеркнутой бутоньеркой, под ним — кармазиновый, ослепительно-алый жилет.

Все это уместные, узнаваемые детали. Потому что сей человек был очень похож на моего покойного отца, на отца в последние годы его жизни. Он не был столь вольнодумен, но это его склад речи, его нос грушей, его глаза одряхлевшего страстного ногайца и тонкие, беспокойные и во сне губы…

(Да-да, и в одежде отец — сын разорившегося лавочника, первокомсомолец и мандолинщик, с годами стал непрост. Фасонился, мог пуговицы на пальто поменять сам, представьте себе, дефицитные дареные подтяжки выбросить за пестроту. В те-то времена, когда ни в чем, включая личную жизнь, особо выбирать не приходилось.)

Я растерялся и забыл, зачем сел в трамвай в сорокаградусный мороз. Я и сейчас не могу вспомнить, куда и зачем в чертову стужу безотложно ехал в конец города — к Елизарову? К Бубенцовым?

Меня потянуло к неизвестному старику до того, что захотелось его обнять и услышать родной запах.

А он смотрел на меня внимательно, ласково, будто бы узнавая в ответ, и я по-сыновьи молодел под его взглядом.

Он повел рукой: места освободились, присядем.

В холодном вагоне стало жарко. То, что смутно беспокоило меня в этом потустороннем тумане, предъявилось, подало мне ледяную ладонь. Присаживаясь рядом, я осторожно взглянул на него искоса: вдруг он спросит меня, не появились ли у него внуки, жива ли мама, с которой он разошелся сорок лет назад?

Боялся, что спросит — это означало бы, что, осознавая себя в полном зрелом разуме, я все-таки сошел с ума и, может быть, задолго до этой очной ставки.

Дай бог памяти, трамвай в нашем городе пустили, чуть отдышавшись после войны, еще до появления первых асфальтовых полосок. Говорят, была стылая, ветреная весна. На том трамвайном лбу развернули кумач: «Партия — наш рулевой», водительское место украшал пучок полураспустившихся вербочек. Тогдашний партийный руководитель нашего замалчиваемого края, сверху донизу грешный и черствый человек, заплакал, когда вожатая потянула веревочку и вагон подал голос. Свой трамвай, сказал он, теперь помереть не страшно. Он не мог знать, что отныне своими для нас стали и все прочие трамваи страны, так как мы вступили в Трамвайный Орден имени всех безлошадных. Бывают чужие города, чужая природа, чужие постели, но чужих трамваев не бывает. Города разные, старые и новые, у каждого свое богатство и своя болезнь, но трамвай — везде трамвай, с ним не надо знакомиться, гостя в самых дальних пределах. Он всегда в считанных остановках от твоего дома.

Хочешь перевести дух, опомниться в чужом городе — садись в трамвай, на привычное место в тылах. Дома и перекрестки обернутся на ходу их томскими подобиями, разговоры тебе подтвердят, что ты, пожалуй, никуда не уезжал — а вот и знакомый прогон, где над путями изо дня в день, из года в год свисают ленивые тополиные ветви, что поначалу гладят, а потом колотят и царапают трамвайные стекла.

Однажды вожатая остановит вагон и заготовленным топориком отрубит ветку-другую. (Иная бормочет по возвращении: «Сколько можно мучиться, раздолбает стекло и ваших нет», извинительно; иная вернется молча, с напускным вызовом оглядев салон.) На следующий год до трамвая дотянутся новые, младшие ветви.

Все кондукторши, московские, смоленские, томские, выглядят родственницами. Есть пассажиры, что бескорыстно знают их по именам и беспокоятся, когда на их троне появляется сменщица. Они на выходе возвращают кондукторшам несмятые билетики, чтоб те могли их продать снова и заработать детям на сладкое, а себе на горькое.

Для пассажиров это редкая и приятная, безопасная возможность восстановить справедливость.

«Не все ли нам равно?» Вчера здесь вставали на колеса воинствующие безбожники из невеликих, сегодня — благочестивые разбойники из робких. Толкотня и жажда обидеться суть формы нашего социального реванша: трамвай равно бережет и незаживающую крестьянскую обиду на советскую власть, и сросшуюся с ней обиду осовеченного человека на капитализм. Трамвай помнит все, только память эта слиплась и почти неразложима.

Перелистывая лица, мы видим, как сердито перемешались здесь страницы времени, его начала и кончала. Ничего не упустил цепкий трамвай, костюмерная погибельной эпохи, и если вы не видите в нем лаптей, галифе или продырявленных войной шинелей — это попросту значит, что они едут рядом с вами невидимо. И это не значит, что вы их однажды не увидите.