Владимир Костин - Рожок и платочек

С собой она забрала собственное нераспечатанное письмо, любимую бабушкину кофту и старинный заварничек.

Прошло месяца полтора. Однажды вечером Лялька поняла, что втянулась в унылую взрослую жизнь — поймала себя на том, что о другой не думает, огрубела и говорит с окружающими на их языке. Она испугалась: жизнь пошла по кругу — и все ее новости будут теперь зависеть от возраста и трудовых заслуг? Она достала свое длинное письмо бабушке и перечитала его за двумя стаканами чаю. Оказывается, она мало что забрала с собой в свою нынешнюю жизнь и превратилась в совсем другого человека. «Лялька» из письма (давно ли она над ним корпела?) ее раздражала. И это мягко сказано. В конверт было вложено еще одно письмо, вернее, письмецо. Его она перечитывать не стала и выбросила в ведро вместе с хроникой трудов своих и дней. «Ой, смотри, девушка, заскучаешь — беда будет», — вспомнила она давным-давно услышанное. Где, от кого? Не от бабушки, конечно…

Новое, от подвала до крыши невыносимо пропахшее масляной краской общежитие построили в центре села. Торцом оно упиралось в площадь, на которой без остатка размещалась вся районная власть и культура. Валил снег, и беспрерывный хруст снега под окном означал, что народ направляется в кино, где крутили «Зиту и Гиту». Ольга не ходила в кино — подруг она не заводила, а одной туда отправляться было рискованно, — пристанут, и еще как грубо: здешняя молодежь стыдилась своего сельского происхождения, приблатнялась через одного и уважала пошлость.

Ольга подумала: на работе, где ее защищает белый халат, где ей, сменяя друг друга, говорят спасибо разные, порой вполне паршивые люди, ей легче, бодрее, чем «дома», где она не слазит с кровати, измученная нытьем сожительницы, толстухи Анюты, учительницы начальных классов по прозвищу Кадка. От нее сбежал жених. «Сорвал цветок любви и сбежал за час до ЗАГСа. Как был, в костюме с галстуком, в нейлоновой сорочке. Все зимнее оставил. Забыл, что он партийный».

(Партийная тема звучала каждый вечер. Недавно, когда на прием явился пожилой, плешивый и потный второй секретарь райкома, с подозрением на очаговую пневмонию, заполнявшая бумаги Ольга была не к месту смущена озорной задней мыслью и не удержалась — прыснула…)

Спустя два дня, рано утром, возвращаясь с ночного дежурства, Ольга зашла в магазин, встала в очередь и сквозь витрину увидела в полный рост двух мужчин, идущих со станции через площадь. Правильно, поезд уже прибыл, гудело. Один, главный инженер местного СУ, с оживленным предновогодним лицом нес наперевес отличную пихточку. Другой держал в руках по чемодану. Чемоданы его старили. Безо всяких сомнений его звали Виталием Камневым.

Ольга сразу и благодарно вспомнила, как он снял шапку перед ее окном той ночью. По тому, как он вертел головой, вполуха слушая своего нового начальника, она с одобрением сообразила, что парень с нашего переулка уже начал ее искать.

Она почти обрадовалась, во всяком случае, не смутилась, несмотря на то, что жизнь бесцеремонно собиралась навязать ей то, о чем молчал ее внутренний голос. Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай. Не вышло бы так, что внутренний голос умолк навсегда. Она постояла у выхода, дожидаясь, пока мужчины свернут на улицу Свердлова. В руках полбулки хлеба, пачка печенья и сигареты «Опал». Она подумала: а ведь это почти все, что у меня есть. Посмотрим… «Идущий никогда не опаздывает?»

АГАФЬЯ: В том Городе, в который мне не вернуться, и не хочется возвращаться, потому что его нет, в том Городе мы жили, девочки, не успевшие ничего попробовать во благо. Ну, буквально: мой жених поцеловал меня считанные три раза, и все три совершенно беспредметно, я даже не вздохнула.

Мы презирали помадки Северянина и пилюльки Блавацкой, а по ночам гадали в дортуаре по системе госпожи Ленорман. Мы ненавидели самодержавие, но все, как одна, обожали царскую семью. Мы были нешуточные патриотки, как положено смольнянкам, но не умели отличить ржи от овса, клена от липы.

Выспренние, жеманные, вздорные! Все простится за честность, но вздорные же!

Мы обожали Александра Блока. Но однажды, после поэтического вечера в Университете, он, усталый и демонический, сказал побывавшей там Нинетте (она же — «Фиделька, собачка нежная»): «Страшен человек, который ничего не помнит, и он грядет. Но к тому, кто грядет, возмездием придет другой человек, который все помнит, и он будет еще страшнее». Мы тогда дружно решили, что Блок стал моветоннее паука Мережковского («допился», простодушно заметила шведка Линдберг), и принялись обожать мужественного Гумилева.

Нинетта была моей лучшей, задушевнейшей подругой во все годы, несмотря на то, что подвержена была нимфомании, добивалась меня долго и, конечно, безутешно. Потом она сошлась с одной девочкой-малюточкой, не в ущерб нашей дружбе. А потом платонически (как можно иначе!), но страстно влюбилась в одну из великих княжон. Однажды она загадала: если княжна мне сегодня не улыбнется, отравлюсь. Мы ей, выдумщице, конечно, не поверили. Княжны приехали из лазарета, им было не до улыбок. И Нинетта отравилась, да неудачно, то есть умерла. Бедная, бедная.

А я мечтала о своем Майерлинге, и вышел мне «Майерлинг».

После похорон Нинетты: весеннее сияние, воздух с моря, залетевшая в окно золотая синичка, на столе поминальная бутылка мещанского пива и стебельки первой зелени с могилы Достоевского…