Юдит Герман - Летний домик, позже

Мы должны были лететь на самолете в Осло, а от Осло ехать дальше автобусом. У Оуэна в то время был роман с певицей, которая пела в сравнительно известном ансамбле точно такие же тексты, как наш «Я-еду-в-Париж», но она это делала на полном серьезе. Певица была очень красивая, она выглядела озабоченной, когда привезла нас в аэропорт, видно было, что недельное отсутствие Оуэна будет для нее тяжелым испытанием. Мы остановились недалеко от аэропорта возле гаража, над которым с ревом пролетали заходящие на посадку самолеты. Так низко, что можно было видеть лица пассажиров в крошечных иллюминаторах. Мы поднялись на лифте на крышу. Под шубой у певицы было вечернее платье без бретелек, сетчатые колготки. Она сняла шубу. Меня это удивило, потому что было довольно холодно. Она стала у края крыши в позу — задрав голову и воздев к небу руки. Когда прямо над нами пролетел самолет, она встала на цыпочки. Казалось, что она сейчас схватится за шасси и улетит. Я прошептала: «Что это значит?», и Оуэн сказал с трагической интонацией: «Прощание, дружище. Прощание так выглядит. Я не должен ее забыть, никогда, вот о чем тут шла речь». Певица посмотрела на Оуэна, набросила шубу на свои голые плечи, мы покинули гараж и поехали дальше. Оуэн был каким-то отсутствующим. Он страшно боялся летать самолетом и пытался преодолеть свой страх с помощью всевозможных терапевтических методов: дыхательные упражнения, повторение стихотворений, асаны. Он отхлебнул из фляги, где у него был настой успокоительных лекарственных растений. Потом что-то написал на маленьком листочке и сжал его в кулаке. Певица попыталась отнять у него листочек, но Оуэн не разжал кулак. Служащий, проводивший регистрацию, нетерпеливо спросил его: «У окна или в проходе?», Оуэн почти крикнул: «В проходе, дружище!», он не смог бы сидеть у окна. Пока он добросовестно целовал певицу, многократно, в губы, я, как бы извиняясь за них, смотрела на служащего. Наш багаж поехал по ленте, певица обвила руками шею Оуэна и спросила плачущим голосом: «Что написано на листке, Оуэн? Что там?» Я знала, что там было написано: «Папа тебя любит, Пауль». Пауль был сыном Оуэна. Оуэн всегда писал перед посадкой в самолет такую записку и в течение всего полета сжимал ее в руке. Он думал, что, если самолет разобьется, его каким-то чудом найдут, разожмут кулак и весь мир узнает, о ком думал Оуэн в последнюю минуту. Эта мысль, как бы невероятна она на самом деле ни была, казалась Оуэну утешительной. «Не твое дело», — грубо сказал Оуэн. Певица осталась за стеклом зала регистрации. Я выключила свой мобильный. За окном уже стоял винтовой самолет, на котором мы и полетели в Осло.

Тромсё был безотраден. Я вообще не могу вспомнить северный город, который бы не был безотрадным, кроме разве что Стокгольма. Но Тромсё был как-то особенно безотраден. Во всех этих городках кажется, что сначала там возникла гавань, потом пара рыбацких домишек, потом маленький завод по переработке рыбы, другие дома, а потом и другие заводы, въезд в город, выезд, торговый центр, даунтаун и пригороды, которые разрослись уже без всякого плана и выглядят обнищавшими. На маленьком автовокзале никто нас не встретил, и телефон организаторов фестиваля «Северное сияние» не отвечал на наши звонки. «Дерьмо, а не страна», — сказал Оуэн. Мы стояли недалеко от автобусной станции у обветшалого, покосившегося ларька и пили едва теплый кофе из пластиковых стаканчиков с очень тонкими стенками. Ветер был явно холоднее, чем у нас дома. Когда я через час еще раз позвонила по телефону «Северного сияния», мне ответила женщина с голосом столетней старухи. Она явно не поняла мой вопрос и стала сердито диктовать мне адрес гостиницы в центре города: «„Гуннархус“. See, if you can stay there». [23] Смотри, если ты можешь остаться здесь. Я заорала в трубку: «Festival! Musicfestival, you know! [24] Фестиваль! Музыкальный фестиваль! Ты знаешь. „Северное сияние“. Мы приглашены, черт бы вас побрал!», и в ответ она крикнула мне на неожиданно правильном немецком, совсем без акцента: «Фестиваль отменили!» После этого я положила трубку. Я вернулась к Оуэну, который кормил остатком хот-дога маленькую собачку, с гитарой на плече Оуэн казался каким-то ненастоящим. Я сказала: «Фестиваль отменили», взяла свой рюкзак и пошла назад к автостанции. Если бы там стоял автобус на Осло, я бы села в него и поехала, но, конечно, же последний автобус в Осло уже уехал. Оуэн не появлялся. Я изучала автобусное расписание, пыталась прочесть непонятные норвежские слова, рассматривала щиты с рекламой лакриц и апельсинового сока. Потом я снова вышла из станции. Оуэн по-прежнему стоял у киоска, в руке у него теперь была бутылка с пивом. Я сказала, помедлив: «Можем посмотреть, что это за гостиница». Оуэн сказал: «Ну вот, наконец-то», и мы пошли.

Гостиница «Гуннархус» стояла на маленькой улице в даунтауне, в квартале, который был чем-то вроде центра Тромсё. Там были маленькие магазинчики, несколько баров, два больших супермаркета, множество будок с хот-догами и один «Макдональдс». Гостиница за исключением двух светящихся окон была темной и выглядела заброшенной, разорившейся. Оуэн толкнул дверь, и дверь открылась, из коридора на нас пахнуло сыростью и плесенью. Мы растерянно стояли на пороге. Оуэн крикнул в темноту: «Хеллоу!» Где-то далеко внутри зажегся свет, и кто-то зашаркал по коридору. Дверь перед нами захлопнулась, потом немного приоткрылась. Сквозь щель показалось бледное и узкое норвежское лицо. «Фестиваль „Северное сияние“», — ласково сказал Оуэн. «Отменяется», — сказало лицо, дверь распахнулась, и что-то вроде прожектора ослепило нас, мы поспешно закрыли глаза руками. «Добро пожаловать! Поздние гости для меня самые дорогие».

Ни одна группа не приняла приглашения на фестиваль «Северное сияние». Кроме нас. Просто никто не приехал, может быть, все — так же как и я — приняли это приглашение за шутку. «Ну и что мы теперь будем делать?» — сказал Оуэн. Мы сидели в гостинице «Гуннархус» на кухне и пили чай с молоком — это навевало ассоциации с английским интернатом. Кухня была теплой и уютной, Гуннар сидел у окна в кресле-качалке и курил сигарету. На нем был норвежский пуловер и войлочные тапки. Мне было бы даже обидно, если б он выглядел как-то по-другому. Я сняла куртку и повесила ее на спинку стула. Мне хотелось остаться в Тромсё. И никуда не уезжать. Норвегия. Фьорды и водопады, дороги сквозь лес, на которых даже в полдень нужно включать дальние фары. «Если уж вы здесь, — сказал Гуннар, — то можете остаться». Казалось, ему это совершенно безразлично. «Сейчас октябрь. Все равно никто в это время не приезжает в Тромсё, никаких туристов нет, никого. Вы бы здесь жили, если бы выступали на фестивале, так можете и без всякого фестиваля тут пожить, если хотите. Хотите?» Оуэн осмотрел кухню, как будто что-то взвешивая. Старая печь из литого железа. Маленькие шкафчики, заполненные чашками и прижатыми друг к другу тарелками. Семь стульев вокруг деревянного стола. На стене над мойкой что-то вроде списка правил: «Пиво и вино в холодильнике. Записывать, кто что выпил. Мыть за собой посуду. Завтрак до десяти часов утра». «Что это у вас тут такое? — сказал Оуэн, — молодежное общежитие? Рок-н-ролльная богадельня?» «Это гостиница, — сказал Гуннар. — Летом я сдаю комнаты туристам, а зимой тут живут музыканты, которые приезжают на фестиваль, и еще несколько других людей, вы их увидите. Как раз сейчас здесь находятся два человека, они немцы, так же как и вы». Оуэн посмотрел на меня. По его лицу было видно, что он полон ожиданий и какого-то смутного блаженства. Это было то выражение, которое я знала и которое мне нравилось. Я ничего не говорила, и Оуэн сказал: «Мы остаемся».