Юдит Герман - Летний домик, позже

Я не ответил и, не попрощавшись, покинул электричку. Вместо того чтобы сразу же выбросить клочок бумаги, я сунул его в карман куртки.

Май был теплый и солнечный. Я рано вставал и много работал в мастерской. Писал бесчисленные письма Верене. Она редко отвечала, но иногда звонила, чтобы рассказать мне какую-то историю, и я наслаждался ее голосом, ее беззаботностью. Во дворе цвели липы, я играл с турецкими мальчишками в футбол, тосковал по Верене, но не страдал при этом. Когда темнело, я выходил из дому, город казался слегка пьяным, и я тоже шел куда-нибудь выпить и потанцевать, и были женщины, которые мне нравились, но я каждый раз вспоминал Верену и возвращался домой один.

Через две недели я нашел в своей куртке листок, на котором были написаны большие кругловатые цифры и имя, которое я прочел вслух: «Соня». Она подошла к телефону так быстро, как будто две недели больше ничего не делала, только сидела и ждала моего звонка. Я не должен был ничего объяснять, она сразу же поняла, кто говорит, и мы договорились встретиться в кафе на набережной.

Я положил трубку, ни о чем не жалея, и сразу же позвонил Верене, и стал кричать, что безумно люблю ее. Она засмеялась и сказала, что через три недели приедет в Берлин. Я принялся за работу, насвистывая мелодию Wild Thing, [9] «Дикая штучка», композиция группы «Troggs». вечером вышел из дому, держа руки в карманах, ни капельки не волнуясь.

Соня опоздала на полчаса. Я сидел у стойки и пил уже второй бокал вина, когда она вошла в кафе. На ней было невероятно старомодное платье из красного бархата, я с раздражением заметил, что она привлекает внимание. Она подошла ко мне, неуклюже ступая на своих высоких каблуках, сказала: «Привет. Я извиняюсь». Меня так и подмывало сказать ей, что ее наряд, и ее «пунктуальность», и вообще вся она невозможна и нелепа. Она улыбнулась и взобралась на стульчик, достала сигареты из крошечного рюкзака, и мой гнев прошел. Я выпил вино, свернул себе папироску, улыбнулся и начал говорить.

Я говорил о своей работе, о родителях, об увлечении рыбалкой, о моем друге Мике и об Америке. Я говорил о людях, которые хрустят в кинозале обертками от конфет и о Фрэнсисе Бэконе, о Поллоке и об Ансельме Кифере. Я рассказывал о Дании, о турецких мальчишках из моего двора и о женихе, который был у моей матери десять лет назад, о том, как готовят баранину и кролика, о футболе и Греции. Я описал Киос и Афины, прибой у Хусума и то, как летом в Норвегии лососи мечут икру. Я мог бы заговорить Соню насмерть, и она бы не сопротивлялась. Она просто сидела, подперев голову руками, смотрела на меня, курила невероятное количество сигарет и пила единственный бокал вина. Она слушала меня целых четыре часа. По-моему, она не сказала за все это время ни единого слова. Остановившись наконец, я расплатился за нас обоих, пожелал ей спокойной ночи, взял такси, поехал домой и проспал восемь часов глубоким сном без сновидений.

Я сразу же забыл о Соне. Я готовил свою выставку, она должна была открыться в июне, ко мне приехала Верена, сдала пустые бутылки, купила уйму всякой еды, заставила кухню букетами сирени и всегда была готова лечь со мной в постель. Она пела в другой комнате, пока я работал в мастерской, она мыла окна, часами разговаривала по телефону со своими друзьями из Гамбурга, а потом приходила ко мне в мастерскую, чтобы что-нибудь рассказать. Я расчесывал ее волосы, фотографировал ее со всех сторон и начинал уже говорить о детях, о свадьбе. Она была высокая и стройная, на улицах мужчины провожали ее взглядами, она распространяла вокруг себя чудесный запах — короче говоря, когда я говорил, что хочу на ней жениться, я отнюдь не шутил.

Выставка открылась в конце месяца. Верена поехала на вокзал, чтобы встретить своих друзей, а я взволнованно ходил по галерее. В семь часов Верена вернулась, ее друзья разбрелись по залу, разглядывая картины, а мне захотелось пять минут побыть одному, и я вышел из галереи. Я перешел на другую сторону улицы и увидел Соню. Я по сей день не знаю, проходила она там случайно или она каким-то образом узнала про выставку. Она не знала мою фамилию, только имя, а о галерее я ей вообще ни слова не говорил. «Ты же сказал мне, что позвонишь, — сердито сказала она, — и не позвонил. Это нехорошо. Я хочу знать, почему».

Я был поражен этой наглостью, я разозлился и в то же время почувствовал неуверенность. Я сказал: «Моя подруга здесь. Я не могу себя делить. И не хочу».

Мы стояли, глядя друг на друга в упор. Губы ее задрожали. «Можно мне все-таки зайти?» — сказала она, я сказал: «Да», развернулся и пошел назад в галерею.

Она пришла через двадцать минут. За это время помещение заполнилось людьми, найти кого-то в этой толпе было трудно, но Соню я сразу увидел. Она вошла с гордым видом, но при этом выглядела очень маленькой и ранимой. Она поискала меня глазами. Я посмотрел на нее и перевел взгляд на Верену, стоявшую возле буфета. Соня проследила за моим взглядом и все поняла. Я не испытывал страха, для скандала не было ни малейшего повода. И все же я знал, что он возможен, и знал, что он не случится. Соня переходила от одной картины к другой, и единственное, чем она себя выдавала, было то, что она простаивала у каждой картины по полчаса. Я сидел на стуле, наблюдал за ней, пил много вина, иногда ко мне подходила Верена и говорила что-то вроде того, что «она мною гордится». Все было хорошо, но в глубине души я чувствовал ранее незнакомое мне беспокойство. Соня на меня больше ни разу не взглянула. Простояв полчаса у последней картины, решительно прошагала к дверям и ушла.

В июле Верена уехала в Гамбург. Я от нее не устал, я был уверен, что могу провести с ней всю свою жизнь, но когда она уехала, и букеты сирени на кухне засохли, и скопилось множество пустых бутылок, и по мастерской стала летать пыль, я не скучал по ней. Город неделями утопал в желтом свете, было очень жарко, я часами лежал голый на деревянном полу в своей комнате, глядя на потолок. Я не чувствовал ни беспокойства, ни раздражения, только усталость и какое-то странное безразличие. Может быть, поэтому я и позвонил Соне, заранее зная безнадежность этой затеи, но боже мой, была середина лета, во дворе турецкие женщины общипывали гусей, белые перья парили в воздухе, поднимаясь до моего окна; я набирал Сонин номер, ждал десять гудков и клал трубку. Ее не было дома. Или она не подходила к телефону. Я пробовал снова и снова, я испытывал безумное желание мучить ее, доставлять ей страдание. Но Соня исчезла.

Она не появлялась в течение четырех месяцев. Только в ноябре я получил открытку, которую она послала мне через галерею, это была черно-белая фотография группы людей, похожих на чеховских персонажей, на обратной стороне стояло приглашение на праздник.