Джон Ирвинг - Мир от Гарпа

В два прыжка Гарп преодолел расстояние, отделявшее его от каменной ограды, и, не обратив внимания на электрический провод, натянутый сверху, перемахнул через нее. Задев бедром провод, он почувствовал, как его слегка дернуло и, перелетев через ограду, мягко приземлился на зеленом поле, объеденном и вытоптанном быками.

Гарп лежал, прижимаясь к сырой траве. В пересохшей глотке скребло, он хотел прокашляться, но вместо кашля вдруг явственно услыхал мерзкое кваканье „Прибоя“. Прогрохотав копытами, в сторону метнулся черный бык. И в тот же миг грязно-белый „сааб“ с металлическим скрежетом на всем ходу врезался в каменную ограду фермы. Описав дугу над Гарпом, рядом упали два булыжника размером с его голову. Черный бык застыл как вкопанный, бешено вращая глазами, готовый сию секунду броситься вперед, сокрушая все и вся. Удерживал его только несмолкающий сигнал гудка, который заклинило от удара.

Гарп понял, что жив. Вкус крови во рту говорил всего-навсего о прикушенной губе. Держась за ограду, он подошел к пролому, в котором торчал корпус разбитой машины. Женщина за рулем на этот раз лишилась не только своего языка.

Ей было лет сорок. Передняя часть машины вздыбилась от наезда на стену, колени женщины, вцепившейся в искореженный руль, высоко задраны. Руки были загрубелые, красные, наверное, от суровых зим, выпавших на ее долю. На коротких пальцах ни одного кольца. Лицо перекошено от вмятины, оставленной не то дверцей машины, не то защитным козырьком. Теплый ветерок, струившийся в машину сквозь разбитое лобовое стекло, трепал спутанные каштановые волосы женщины со следами свежей крови.

В том, что она мертва, не было сомнений: Гарп заглянул ей в глаза. Бесспорно и то, что она джеймсианка: он заглянул ей в рот. Заглянул и в сумку, там, как он и ожидал, был блокнотик с карандашом. Среди множества исписанных листков попадались чистые. Одна записка начиналась так: „Привет! Меня зовут…“ и так далее. Была там и записка со словами: „Ты сам полез на рожон“. Гарп живо представил себе, что именно эту бумажку она сунула бы под резинку спортивных трусов на его окровавленном теле, оставшемся лежать на обочине дороги.

Попалось ему и письмо почти лирического содержания. Находка для газет, которые могли бы выжать из него многое. Оно гласило: „Меня никто не насиловал, и мне не хотелось бы, чтобы это со мной случилось. Я никогда в жизни не спала с мужчиной и никогда этого не хотела. Смысл всей моей жизни состоял в том, чтобы разделить страдания Эллен Джеймс“. „О Господи!“ — подумал Гарп и оставил записку в сумке среди прочих вещей. Не тот он был писатель и не тот человек, чтобы утаить свидетельство, пусть даже свидетельство безумия.

Падая, он ударил то место, куда пришелся удар, нанесенный Робертой на теннисном корте, и теперь, согнувшись от боли в паху, с трудом заковылял по дороге, ведущей в Стиринг. Его подобрал попутный молоковоз; доехав до полиции, Гарп с водителем пошли сообщить о случившемся.

Когда молоковоз подъехал к месту происшествия — перед тем как подобрать Гарпа, — вокруг грязно-белого „сааба“ ходили вырвавшиеся на свободу черные быки — огромные, фантастические плакальщики, скорбящие по хрупкому ангелу мщения, встретившему свой конец в машине иностранной марки.

„Наверное, поэтому мне и чудился последнее время „Прибой“, — думала Хелен, лежа с открытыми глазами рядом с крепко уснувшим Гарпом. Она прижалась к его теплому телу, ей хотелось раствориться в этой теплоте, исходившей от него, в таком родном запахе его тела. „Этот „Прибой“, наверное, и есть погибшая джеймсианка, — думала Хелен, — так что теперь кошмар кончился“. Она обняла Гарпа так сильно, что он проснулся.

— Что такое? — спросил он.

Не говоря ни слова, как будто и она приняла обет джеймсианок, Хелен, дрожа, прижалась к нему, спрятав лицо у него на груди. Он обнимал ее, пока она не перестала дрожать.

Представительница джеймсианок заявила, что считает происшедшее единичным актом насилия, совершенным, разумеется, без их ведома, но спровоцированным самой личностью этого „проповедника мужского шовинизма, агрессора и насильника Т. С. Гарпа“. Джеймсианки не берут на себя ответственность за покушение, но это происшествие не было для них неожиданностью и не очень огорчило их.

Роберта сказала Гарпу, что поймет его правильно, если после покушения он откажется выступить перед женской аудиторией, но Гарп все-таки отправился в бухту Догз-хед на встречу с членами Фонда Дженни Филдз и их гостями. В уютной, выходящей на солнечную сторону гостиной особняка Филдзов собралась добрая сотня слушательниц. Перед тем как начать чтение отрывка из „Пансиона Грильпарцер“, он обратился к аудитории со словами:

— Это моя первая и лучшая вещь. До сих пор не понимаю, как я ее придумал. На мой взгляд, это книга о смерти, но когда я писал ее, я понятия не имел, что такое смерть. Теперь я знаю, какая она, смерть, но больше не пишу. В моей книге одиннадцать героев. Семеро из них погибают, один сходит с ума, и еще один бежит с любовницей. Не буду рассказывать вам, как сложилась судьба еще двоих; думаю, вы понимаете, что шансы дотянуть до конца этой истории у них не очень-то велики.

Затем он стал читать. Некоторые смеялись, четверо женщин плакали. В комнате постоянно кто-то чихал и кашлял, возможно, причиной тому был влажный морской воздух. Ни один человек не ушел, и, когда Гарп замолчал, все принялись аплодировать. Аплодисменты разбудили пожилую даму, которая все это время проспала в углу возле рояля и теперь тоже горячо хлопала.

После выступления Гарп оживился. Вместе с ним был и Данкен, которому эта вещь нравилась больше всего из написанного отцом. Честно говоря, „Грильпарцер“ был одним из немногих вещей отца, которые ему было разрешено читать. Данкен прекрасно рисовал и в машине по дороге домой показал отцу с полсотни иллюстраций к его повести. Некоторые рисунки были просты и безыскусны, но все они глубоко тронули Гарпа. Старый медведь, зажавший между скрюченными лапами единственное колесо нелепого циркового велосипеда. Бабушкины ноги, видневшиеся из-под двери туалета, тонкие как спички и какие-то беззащитные. Горящие злобной радостью глаза человека, который умеет рассказывать чужие сны. Похотливая красота сестры герра Теобальда („…как будто ни жизнь, ни ее партнеры по жизни никогда не баловали ее, как будто они только и делали, что вешали на нее все новые, иногда смешные, иногда неудачные ярлыки“). Мужественный оптимизм человека, который мог двигаться только на руках.

— Долго ты это рисовал? — спросил сына Гарп.

Он был так горд, что чуть не расплакался.

В него как будто вдохнули жизнь. Он предложил Джону Вулфу издать „Пансион Грильпарцер“ отдельной книжкой с рисунками Данкена. „Повесть стоит того, чтобы заново издать ее, — писал Гарп Вулфу. — У меня есть известность, и книга будет иметь спрос. „Грильпарцер“ еще толком и не издавался. Первый раз в каком-то журнальчике, да еще в антологии. А рисунки великолепны, и повесть, когда я читаю отрывки, идет на „ура“. Я и сам терпеть не могу, когда писатель выезжает на том, что имело успех сто лет назад, — извлекает из письменного стола старый хлам и публикует такое дерьмо, что и сказать стыдно. Вы ведь понимаете, Джон, это не тот случай“.