Лео Яковлев - Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний

И лишь в своих мемуарах, полностью опубликованных уже после смерти Е. С. Булгаковой, он попытался отыграться, не пожалев чернил ни для Л. Е. Белозерской, ни даже… для Е. С. Булгаковой.

А Белозерская смеялась и, успокаивая возмущенных, в том числе и меня, говорила, что эти воспоминания вообще не так уже плохи, а она перед кем угодно и даже на очной ставке с их автором легко защитит себя одной фразой:

— Он мстит мне за мою несговорчивость!

Пусть же звучит в ее защиту это чисто женское и потому, наверное, самое верное и милосердное объяснение причин столь давней вражды, ибо во многом эти воспоминания действительно интересны и ценны. О своей неудавшейся попытке соблазнить жену писателя этот булгаковский «друг» не вспоминает, очевидно, оставив признание в этом грехе для Страшного Суда…

Белозерская смеялась и тогда, когда другой мемуарист и, можно сказать, советский классик вытащил из старого сундука отдающую нафталином одесскую хохму двадцатых годов, в которой она представала княгиней Беломорско-Балтийской. И тут у нее было чисто женское и потому самое правильное объяснение.

— Не забыл он, что именно я была главной противницей его женитьбы на сестре Михаила Афанасьевича! А я и сейчас считаю, что была права…

Она пережила своих недоброжелателей, последний раз искренне и милосердно пожалев их, уходящих, и в этом была все-таки какая-то высшая справедливость. Запомнилась мне еще одна ее фраза: «Ошибаются все».

Кем была она Булгакову?

Кто был ей Булгаков?

Сначала их мир приоткрывался мне в наших редких, но долгих беседах, потом я прочитал ее книгу. Сейчас я не могу разделить в памяти услышанное и прочитанное, тем более, что со Временем и в книге, и в ее устных рассказах творились чудеса, как в ирландских сагах, — оно бешено мчалось вперед так, что годы мелькали, как мгновения, потом замирало в каких-то ей одной ведомых памятных точках, потом начинало двигаться вспять…

Долгой была ее жизнь. Она пережила «возвращение» на Русь Ивана Бунина, дожила до «возвращения» на Русь Владимира Набокова, дождалась даже появления в библиографических изданиях извещения о выходе из печати составленного ею сборника булгаковских пьес. Но в день, когда читатель в ее стране смог взять в руки ее Книгу, Любови Евгеньевны Белозерской уже не было среди живых.

Где они, кто их помнит, кто их вообще читал, те книги семидесятых годов, которым редакторы журналов и издатели отдали предпочтение, рассматривая рукописи Белозерской, предназначенные России?

«О, мед воспоминаний!» или попроще: «Моя жизнь с Михаилом Булгаковым». Под такими названиями странствовала эта Книга по свету, публиковалась, переводилась, долго не находя пути в родные края. (В полном объеме воспоминания Л. Е. Белозерской-Булгаковой были опубликованы после ее смерти издательством «Художественная литература». Москва, 1989.)

Судьбой ей было отмерено восемь с лишним лет жизни с Михаилом Булгаковым. Кем она была для него, если под своими фельетонами он ставил подпись «Любовь Булгакова», если это имя появляется на первой странице гениальной «Белой гвардии». Каждая его новинка тех лет — к ее ногам, со словами любви и признательности. Признательности за восхищение его Даром, за помощь.

Да, помощь была! И состояла она не в печении пирогов и взбивании подушек. Она служила его Дару, а не бренной оболочке.

Это она первая поверила в его Театр. Одну из первых пьес — «Белая глина» — они стали писать вместе и не дописали. Тогда они взялись за «Турбиных» (у Михаила Афанасьевича уже был как бы ее эскиз 1920 года). Л. П. Остроумова-Лебедева вспоминала, как с участием Белозерской рождалась эта пьеса в Коктебеле. Не забыл об этом и Максимилиан Волошин в дарственной надписи на одном из своих киммерийских этюдов.

А для Белозерской это было возвращение в прошлое. Судьба уже тогда словно подвела ее к Булгакову в переходившем из рук в руки Киеве 18-го года, но не подарила встречи. И, проходя Андреевским спуском, она еще не догадывалась, что за стенами одного из невзрачных домов уже идет ее собственная жизнь, жизнь Турбиных, жизнь Булгаковых. Путь их к Встрече по белым дорогам был далеким и долгим: для нее он шел через Одессу, Стамбул, мюзик-холл «Фоли-Бержер» в Париже, где она танцевала в балетной труппе (ее рассказ об этом позднее найдет отражение в «великом бале у сатаны»), и Берлин. Для него — через Ростов и Кавказ.

А «Бег»! Почти все в нем — отражение и гениальное преображение ее рассказов о собственной эмигрантской одиссее, о Константинополе — до мельчайших бытовых подробностей. И как ей, наверное, тяжело было видеть в титрах фильма другое имя рядом с именем Булгакова…

Но она не жаловалась.

Слушая ее, Михаил Афанасьевич однажды сказал, что она должна написать книгу об эмиграции. Лет через пятьдесят она ее написала, свою вторую Книгу — «У чужого порога».

Вместе они работали и над «Кабалой святош», также посвященной ей: «Жене моей Любови Евгеньевне Булгаковой». Она переводила ему французские издания о Мольере. Этих материалов хватило Булгакову и на жизнеописание великого комедиографа.

Жизнь ее была связана и с такими шедеврами Булгакова, как «Роковые яйца», «Собачье сердце» (когда-то и на рукописи этой повести было посвящение «Любови Евгеньевне Булгаковой»), «Театральный роман» — в его ранней редакции. Причастна она и к «Консультанту с копытом» — первому варианту «Мастера…», записанному ее рукой (эта рукопись, к счастью, сохранилась), и даже первым прототипом Маргариты была именно она. Что означает ее соучастие в труде Мастера? Конечно, всем вершил булгаковский гений, но без ее доброго присутствия, поддержки, помощи и совета, который всегда сочетался с присущими ей тактом и литературным вкусом, наконец, без ее увлекательных рассказов писатель не смог бы работать так плодотворно. На глазах Белозерской происходило это чудо — расправил крылья и совершил свой полет его удивительный Дар.

Что же остается за пределами этих восьми с лишним лет?

До них — период сомнений, ученичества и поиска.

После — бесконечные инсценировки ради хлеба насущного и — бесконечная шлифовка «Мастера…» — для души.

«…М. А. был удушен договорами, в которых — увы! — не отразился его талант. Здесь надо вспомнить либретто на разные темы. Это я с горечью отметила в сердце своем» (из письма Л. Е. Белозерской-Булгаковой к автору этого очерка, 10 апреля 1984 года).

А в этих восьми годах — весь Булгаков, и рассказать о них правду, кроме нее, не мог никто. Остальных, как бы они ни были близки Булгакову потом, тогда возле него не было.

Она верила в провидение и безропотно принимала немилости судьбы, не виня ни себя, ни других. Лишь однажды довелось мне присутствовать в тот миг, когда вина была названа по имени. Так получилось, что я оказался среди первых вестников, рассказавших ей о существовании набросков пьесы «Батум».