Лео Яковлев - Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний

Вскоре она добыла бумагу от Емельяна Ярославского и еще от кого-то. Комаров переправил все прошения Сталину. Ни ответа, ни привета.

В одно из своих посещений Сталина Комаров напомнил ему о задержавшихся бумагах. Сталин сказал, что институт, конечно, организовать можно, но «что мы будэм дэлат с его фылософией?». Комаров ответил, что можно обойти острые углы, что все-таки Толстой будет повыше Горького. Сталин возразил: «Вы нэ правы. Нам Горкий важнее». Спор продолжался — Комаров был упрям, но и Сталин на этот раз уперся.

10 января 1979

Я был самым младшим. Еще было двое братьев и сестра, известная в те годы комсомольская активистка Роза Чернова. Братьев уже в начале революции в России не было — уехали в Аргентину. Родители погибли от рук белых. Я мотался по Украине за Розой. То ли в Екатеринославе, то ли еще где-то, пока Роза была в Губкоме, я шлялся по улицам. Вдруг возле меня останавливается пролетка. Меня окликнули. В пролетке сидел Дмитрий Ильич Ульянов. Я его уже знал раньше — хороший был человек, хотя и шикер (пьяница).

— Садись скорей, — говорит.

— Ничего, пешком дойду!

— Никуда не дойдешь! Через час здесь будут белые, — говорит.

— А как же Роза?

— Роза уедет с Губкомом, а меня просила прихватить тебя с собой.

Мы сразу повернули на вокзал.

Через сутки-другие оказались в Москве. Дмитрий Ильич повез меня прямо на Манежную к Марии Ильиничне и сказал ей, что я должен пожить у нее, пока со мной определятся. Мария Ильинична была недовольна — мол, некогда возиться. Во время их разговора приехал Владимир Ильич. Вопросительно на меня уставился. Мария Ильинична сказала ему несколько слов по-немецки. Владимир Ильич сказал по-русски «Тсс. Он же, наверное, знает жаргон и все поймет!» И обратился ко мне по-русски, копируя местечковый еврейский акцент. Если бы я не смотрел на него, то подумал бы, что это старый еврей говорит со мной, настолько точно он подражал этому говору.

Я подумал и решил обидеться, но он уже, казалось, обо мне забыл.

У Марии Ильиничны я прожил несколько дней, а потом меня определили в «училище точной механики и оптики Цесаревича Алексея». Началась учеба. Через некоторое время меня вызвал директор. Стал расспрашивать, как я занимаюсь, нравится ли мне. Долго не отпускал, уже другие учителя собрались. Наконец я ушел, а уходя услышал, как директор объяснил преподавателям:

— Ленин интересовался, как он здесь прижился.

Роза до самой смерти переписывалась с братьями. Правда, умерла она вовремя, в 37-м, год-два проболев перед этим, так что о ней забыли и не загребли.

Я совершенно не был с ними связан. Это не помешало в 1950 году поставить мне связь с братьями в качестве основного обвинения. Была придумана такая следственная легенда: я, мол, передавал и получал их письма через Павлова, а потом Иоффе и Николая Вавилова, часто бывавших за границей, об этом мне убежденно сообщил следователь.

Уже после освобождения, в конце 50-х годов я был на юбилее Анны Панкратовой и увидел своего следователя в зале. Я спросил, кто это. Мне ответили: «Новый аспирант Панкратовой».

В году 59-м я был в Праге по пути в Карловы Вары. Вижу международный телефон. Зашел, позвонил в Аргентину. Поговорил с одним из братьев. Оба живы, здоровы, богаты. Потом на каком-то из московских кинофестивалей меня разыскал аргентинец, передал письмо, сувениры. Братья съездили в Палестину и купили там виллу. Они мне писали, что вилла ждет меня. Я могу приехать и жить там до самой смерти.

После картеровского эмбарго в ответ на Афганистан я написал письмо во Внешторг на имя Ю. Л. Брежнева, в котором представился (персональный пенсионер, помощник Комарова и проч.) и сообщил, что у меня два брата в Аргентине, возможно, пользуются достаточным влиянием, чтобы помочь в переговорах о закупке зерна.

Через некоторое время у меня здесь появился представитель Внешторга, взял адреса, письмо, был очень мил.

После возвращения он снова был у меня. Рассказывал, что был принят братьями хорошо, представлен нужным людям, передал письмо, приветы, спросил, не нужно ли что? «Что мне уже может быть нужно?» — отвечал я. В конце он сказал, что самой большой для него неожиданностью оказалось то, что братья мои говорили с ним не по-русски, а по-украински…

Был у меня здесь как-то писатель Марк Поповский, помните — о науке, об ученых все писал. Стал расспрашивать о Николае Вавилове, я ведь его хорошо знал. Особенно интересовался арестом и следствием. Я рассказал, что знал и в том числе случай с академиком Прянишниковым.

Прянишников любил Николая Вавилова как родного сына и очень переживал его арест, высказывался шумно и неосторожно. Его предупредили доброжелатели, что одна из его аспиранток — жена бериевского племянника или даже бериевская невестка, чтобы он поберегся. Он же, наоборот, стал через нее добиваться приема у Берии. Та ничего не обещала, но через некоторое время принесла ему пропуск в НКВД. Прянишников пошел на прием. В кабинете на письменном столе по левую руку от Берии он увидел 12 толстых томов «дела».

— Все это ерунда, — заявил Прянишников, — я Николая знаю с детства.

— И почерк его хорошо знаете? — спокойно спросил Берия.

— Конечно!

— Ну тогда читайте, — сказал Берия и протянул ему один из томов с закладками.

Прянишников узнал руку Вавилова и стал читать его показания о том, как он где-то встретился на конгрессе с одним англичанином и обменялся с ним информацией о генетических исследованиях.

— Ну и что? — спросил Прянишников.

— А вот что! — сказал Берия и открыл том на следующей закладке, где было подшито донесение о том, что этот самый англичанин был майором Интелидженс сервис, и так далее.

Прянишников читал, багровел, наконец отшвырнул том, рявкнул, что все это чушь собачья и, не прощаясь, хлопнул дверью. Никто его не останавливал, очевидно, Берия предупредил.

Марк Поповский попросил меня записать это для него. Делать мне было нечего, и я потихоньку все это напечатал и послал ему.

А он вскоре уехал, и книгу свою «Управляемая наука», кажется, издал уже там. Как-то он выступал, мне говорили, по радио оттуда и, касаясь эпизода с Николаем Вавиловым, сослался на меня.

Впервые Тарле отправил меня к Ланну в 1947 году. В мою задачу входило отнести какую-то книжку и, вероятно, показаться. Книжку Ланн сразу поставил на полку у письменного стола и, усадив меня, начал беседу. О том, что я приехал из Харькова, он уже знал, и разговор пошел о Харькове — Ланн был харьковчанином. Особенно тщательно он допрашивал меня о кондитерской на углу Николаевской площади и Старомосковской улицы. Когда я завтракаю сейчас в этой кондитерской — в единственном в Харькове месте, где в 1983 году можно всегда получить бутерброд с маслом и сыром, смотрю на ее пышно, в восточном стиле разукрашенные стены и яркую пустоту прилавков, заваленных конфетами, от качества которых Жорж Борман умер бы на месте, я вспоминаю лучшие времена этого заведения. Даже я застал в нем объедки наглого капиталистического изобилия, получаемого, естественно, за счет безудержной эксплуатации широких народных масс и направленного, естественно, на то, чтобы вырвать у этих народных масс последнюю копейку, — едал я там трубочки с кремом, зефир и прочие мерзости, развращающие ум, волю и провоцирующие успокоение на достигнутом, и потому я могу себе представить, как Ланн с гордостью хозяина показывал его своей единственной и бесконечно любимой Александре Владимировне, как он писал отсюда в Крым Волошину, в Москву Цветаевой.