Майкл Чабон - Приключения Кавалера и Клея

— Так выбрось их к черту, — посоветовал Сэмми. — Подумаешь, ценность великая!

Джо вздохнул. Хотя весь мир — даже Сэмми Клей, который большую часть своей взрослой жизни провел, делая и продавая комиксы, — считал их форменной макулатурой, Джо их любил: за скверное цветоразделение, за никудышно обработанную бумажную массу, за побочную рекламу пневматических ружей, школ танцев и кремов от прыщей, за подвальный запах, что прилипал к самым старым из них — тем, что с самого начала находились у Джо на хранении во время его странствий. А больше всего Джо любил комиксы за те картинки и истории, которые они в себе содержали, духовные порывы и напряженные труды пятисот стареющих юношей, уже пятнадцать лет мечтающих так бурно, как они только могли, преобразующих свои опасения и иллюзии, свои желания и сомнения, свое общее государственное образование и личные половые извращения в нечто, чего только самые недальновидные члены общества могли лишать статуса искусства. Именно комиксы сохранили Джо душевное здоровье за время его пребывания в психиатрической больнице в Гуантанамо. Всю осень и зиму, последовавшие за его возвращением на материк, Джо провел, трясясь как сухой лист под ветром, свистевшим сквозь щели в досках, которыми была обшита снятая им хижина в Чинкотиге, что в штате Висконсин. Он тогда еле-еле перебивался, почти отравленный вонью горелых волос от старого электронагревателя. Только десять тысяч сигарет «Олд Голдс» и кипа «Приключений Капитана Марвела» (где описывалась невероятная двадцатичетырехмесячная эпическая борьба Капитана с телепатирующим, вознамерившимся покорить весь мир земляным червем по имени мистер Майнд) позволили Джо переломаться, после чего раз и навсегда отбиться от заполученной на Льду морфийной наркозависимости.

Когда выяснилось, что Джо потерял мать, отца, брата и деда, всех друзей и врагов своей юности, любимого учителя Бернарда Корнблюма, свой город, родину и историю — свой дом, — обычное обвинение, выдвигаемое против комиксов (что они, дескать, предлагают всего лишь легкий уход от реальной действительности ), показался Джо мощным аргументом в их пользу. За свою жизнь каких он только эскейпов не совершал. Спасался от веревок, цепей, коробок, мешков и ящиков, от кандалов и наручников, от стран и режимов, из рук женщины, которая безумно его любила, из разбитых аэропланов, от опиатной наркозависимости и от целого замерзшего континента, явно настроенного на то, чтобы его убить. Спасение от реальности, решил Джо, стало бы достойным вызовом — особенно после войны. На всю жизнь он запомнил мирные полчаса, проведенные за чтением номера «Бетти и Вероники», найденного им в комнате отдыха на служебной станции: лежа с книжкой в косом солнечном луче, пробивавшемся сквозь пихту в лесу неподалеку от Медфорда, что в штате Орегон, Джо почти целиком потерялся в этом раскрашенном основными цветами мирке скверных гэгов, тяжелых линий туши, поистине шекспировского фарса, почти восточной загадки двух юных богинь с осиными талиями и большими зубами, светлой и темной, навеки связанных в их дружбе-вражде. Боль утраты — хотя такими словами Джо никогда не мыслил — всегда оставалась с ним, точно холодный гладкий шар у него в груди, как раз за грудиной. Однако на эти полчаса, проведенные в пятнистой тени пихт (если точнее — лжетсуг тиссолистных) за чтением «Бетти и Вероники», ледяной шар растаял, а Джо даже этого не заметил. Вот это была магия! Не какая-нибудь очевидная ловкостью рук карточного фокусника или отважное, но грубое трюкачество мастера эскейпа, а подлинная магия искусства. И лишним доказательством безнадежной изломанности этого мира — большого, реального мира, — который поглотил его маленький мир, его семью, служило то, что подобный подвиг эскейпа, никоим образом не легкий для исполнения, должен был оставаться столь универсально презираемым.

— Я знаю, ты думаешь, что все это просто макулатура, — сказал Джо. — Но ты меньше всех прочих должен так думать.

— Ну хорошо, — отозвался Сэмми. — Ладно.

— Что ты там ищешь?

Пробравшись в приемную мисс Смысленки, Сэмми развязывал одну из сложенных в стопку папок. Сегодня в девять утра, по пути в конторы «Фараона», он высадил Джо здесь, чтобы начать трудоемкий процесс сборов. Сейчас было уже почти девять вечера, и Джо весь день без перерыва таскал, паковал и перепаковывал. Плечи его болели, кончики пальцев были содраны, и чувствовал он себя неважно. Больше всего обескураживало то, что когда Джо всякий раз сюда возвращался, все содержимое его берлоги казалось точно в том же виде, в каком он его и оставил. Как будто ему приходилось заново все разбирать. И прямо сейчас его поразил взгляд Сэмми, когда кузен вошел сюда и обнаружил Джо по-прежнему за работой, заканчивающим задание. Сэмми явно был приятно удивлен. Причем не столько тем, подумалось Джо, что задание близится к завершению, сколько тем, что он, Джо, по-прежнему на месте. Все они — все трое — думали, что он опять собирается от них сбежать.

— Просто еще раз смотрю на эти твои страницы, — ответил Сэмми. — Прекрасный материал, должен тебе сказать. Ей-богу, не терпится все это прочесть.

— Сомневаюсь, что тебе понравится. Скорее всего, это никому не понравится. Слишком мрачно.

— С виду действительно мрачно.

— По-моему, вообще слишком мрачно для комикса.

— А где начало? Здесь? Черт, да ты только глянь на этот заголовок! — Набросив на руку пальто, Сэмми осел на пол рядом с широкой стопкой черных картонных папок, купленных ими тем утром в «Перл-Пэйнтс», чтобы Джо смог упаковать туда плоды своей пятилетней работы. Затем голос Сэмми сделался мрачным и словно бы затянутым паутиной. — «Голем»! — Он покачал головой, изучая первую страницу введения — всего их там было сорок семь. Введение было помещено перед первой главой 2256-страничного комикса, сработанного Джо за время, проведенное им в «Косметических кремах Корнблюма». Он как раз начал работу над главой сорок восьмой и последней, когда Томми сдал его властям.

Джо прибыл в Нью-Йорк осенью 1949 года с двоякой целью: во-первых, начать работу над длинной историей о Големе, которая, панель за панелью и глава за главой, приходила к нему во сне, в закусочных, во время долгих поездок на автобусе по всему югу и северо-западу с тех пор, как он тремя годами раньше покинул Чинкотиг; во-вторых, мало-помалу, осторожно, поначалу, возможно, украдкой, но все же найти возможность снова увидеться с Розой. Джо на пробу восстановил несколько связей в городе — снял контору в Эмпайр-стейт-билдинг, возобновил свои визиты в заднюю комнату к Луису Таннену, открыл счет в «Перл-Пэйнтс». А потом приступил к исполнению своего двоякого плана. Но тогда как его мгновенно увлекло блестящее и стремительное начало работы (а работе этой, как он в то время надеялся, не иначе как предстояло преобразить взгляды людей и понимание ими той художественной формы, в которой в 1949 году лишь сам Джо видел средство самовыражения столь же мощное, что и мотив Коула Портера в руках Лестера Янга или дешевая мелодрама про несчастного богатея в руках Орсона Уэллса), Джо оказалось куда сложнее, даже мало-помалу, вернуться на орбиту миссис Розы Сакс Клей. «Голем» шел просто превосходно — он поглощал все его время и внимание. Все глубже погружаясь в мощные мотивы Праги, ее евреев, магии и убийства, гонений и освобождения, вины, которая никогда не могла быть искуплена, невинности, не имевшей не единого шанса, — ночь за ночью фантазируя за чертежным столом, выдумывая длинную и галлюцинаторную историю своенравного, необычного ребенка по имени Йозеф Голем, который посвятил себя спасению и исправлению залитого светом лампады мирка, чья безопасность была ему доверена, — Джо стал ощущать, что эта работа — изложение этой истории — способствует его излечению. Все горе и черное потрясение, которые он ни до, ни после так и не смог выразить ни военному психиатру, ни приятелю-бродяге в каком-то дешевом отеле в Орландо, что в штате Флорида, ни своему сыну, ни хоть кому-то из тех немногих, кто по-прежнему его любил, когда Джо наконец-то вернулся в мир, — все это перешло в головокружительные углы и мощные композиции, перекрестную штриховку и широкие полосы теней, взрыхленные, раздробленные и мелко нарубленные панели его исполинского комикса.