Геннадий Пикулев - Голубая рапана

— Нет, — я тоже стал снимать рубаху. — У жителей много утят и гусят. Днем хозяйки котов на цепь сажают: от греха подальше. А ночью спускают. Котищи — во какие и голодные. До утра крыс ловят.

— А вы будете рыбу ловить, — решила Наташа.

— Я удочки не взял, — сознался я. — С берега не поймаешь, а лодки все — на замках.

— Тогда давайте купаться, — Наташа стала снимать кеды. Она потрогала ногой воду. — Теплынь!

Я понимаю взгляд собак, и они понимают меня — мы не боимся друг друга. Мне кажется, я знаю, о чем думают две вороны, когда иду мимо урны, а те сидят около нее и сообща разворачивают брошенную кем-то бумажку от мороженого. Я угадываю мысли кошек, коров, воробьев и даже знаю, куда и почему решит спрятаться нахальная муха, залетевшая в дом, когда она увидит вдруг у меня в руках хлопушку: мне трусливую нахалку искать не надо, я понимаю заранее, за какую книгу какого стеллажа эта муха спрячется, и даже знаю, что она сейчас там делает — сидит, молчит и дрожит от страха. Иногда мне кажется, я даже знаю, какие сны видит по ночам старый сумах у нас во дворе, и почему сохнет у гледичии одна сторона вершинки: склеротическое сужение сосудов, отложение солей в них — корешок, который питает эти ветки, угодил, бедолага, в сантиметровую низинку солоноватого песка, и я даже вижу, где под асфальтом и на какой глубине белеет в коже земли эта мертвая жилка.

Одного я не могу понять до сих пор: о чем думают женщины с темными глазами, такими темными, что в них не видно зрачков. Когда я не вижу зрачков, я теряюсь. И странное совпадение — женщины с темными глазами, в которых не видно зрачков, смотрят прямо в лицо без единого мимического всплеска: ни бровь не шелохнется, ни ресницы не приспустятся, ни уголки губ не дрогнут. И от этой таинственной бездыханности взгляда на душе у меня становится беспокойно — как всегда, когда я чего-либо не понимаю: это у меня с детства. Моя жена часто смотрит на меня так вот строго и загадочно. Как дама с веером с картины Веласкеса.

Точно такие же загадочные — темно-синие до черноты — глаза были у Наташи, и вот так же смотрела она на Гриню, когда мы пообедали и они лежали на постеленной на песке простыне, а я — чуть в стороне, ближе к всплескивающей кромке Азовского моря. Море еле слышно шумело. Солнце покатилось к далеким холмам за спиной, там, на берегу Черного. Судя по редким барашкам вдали, ветер с Черного моря посвежел, но под обрывом было тихо, покойно и дремотно. Я люблю слушать шум прибоя — как некоторым нравится лежать на траве и слушать шум леса над головой: шум леса и моря навевает сладко-печальные мысли о том, что все проходит и поэтому все будет хорошо. Все пройдет, и все будет хорошо.

Я видел, как у Грини дрогнули сильные длинные пальцы и трепетно ощупали простыню около Наташиного плеча, прикоснулись к смуглой коже и замерли. Я встал и побрел в воду. Мне хотелось плыть и плыть на север, в открытое море, пока не приплыву куда-нибудь — ну, скажем, в Бердянск.

Когда я вернулся и устало вышел из воды, Гриня раскачивал кол, к которому был примкнут старенький ялик. Гриня работал остервенело. Вздрагивали под кожей мышцы на спине, на ногах, и бледными гирями перекатывались от плечей к сгибу рук бицепсы. Наташа стояла на коленях, грызла яблоко и с интересом наблюдала за работой. Когда я хотел крикнуть: "Не надо!" — подобрывный глинистый ил чавкнул, и кол пополз вверх.

Гриня стал пихать ялик в воду. Я подошел. В ялике под носовой банкой оказалось весло. Перо весла ниже валька было обпилено: видно, весло служило румпелем. Гребных весел, конечно, не было: хороший хозяин всегда уносит весла с собой. Весла и парус, если он любит ходить под парусом.

— Ветерок с Черного моря, отжимной — предупредил я. — Не стоит.

Но тут к нам подошла Наташа и тоже стала пихать ялик.

— Мы недалеко, — уверил Гриня. — На якорь станем. А то под обрывом уже солнца нет.

— Ты, Марк, насобирай дровишек для костра, — приказала Наташа. — Испечем картошку, я шесть штук взяла, обсохнем и — домой.

Я оглядел железную кошку якоря, с десяток метров геркулеса — пенькового троса с металлическими прядями внутри, — на котором он крепился, и пошел собирать сушняк.

Сухого плавника было мало, и я поднялся по обрывчику на степное плато. Здесь ветерок чувствовался сильнее. Я понюхал воздух — пахло гарью. Глянул на уже летящие над головой облачка — они летели с Черного моря, вылетали из-за юго-западной оконечности холма с геодезической вышкой на нем и мчались к Азовскому морю, к его далекому горизонту. Ветер зашел с широккады на гарбию! Море пенисто забелело вдали. Я беспокойно походил туда-сюда, насобирал охапку сухих веток и спрыгнул на полосу прибрежного песка. И когда спрыгнул, понял, что уже не до костра.

Гарбия вдруг сделалась не свежей, а штормовой: ветер засвистел в надобрывных кустиках. Море вокруг ялика кипело, и я видел, как Гриня сильно и беспорядочно машет половинкой весла, стоя на кормовой банке на коленях. Но ялик — это не каноэ: лодку закрутило.

— Эге-гей! — услышал я тихое из-за встречного ветра. — Ма-арк!

— Яко-орь! — заорал я: по ветру меня можно было хорошо слышать.

— Тро-ос! — донеслось испуганное.

"Якорь не держит! Короткий трос", — понял я и забегал по береговому песку, как собака, когда от нее уплывает хозяин.

— Бросайте лодку! — крикнул я, сложив ладони рупором. — Плывите!

— Не до… у-у! — донеслось, и больше Гриня не кричал.

"Не доплыву", — понял я.

— Отправь Наташу-у! — меня душил и страх, и ярость.

Молчание. Я знал, что она не оставит Гриню, не поплывет одна. Женская логика! Иногда видны были их плечи и головы: ялик то взлетал на пенные гребни, то проваливался между ними. Гриня, кажется, уже не греб. Наверно, упустил весло.

Я стал расшнуровывать кеды.

Проклятый труболет! Двадцать два года, прошел вроде бы огонь и воду, а ничего не умеет, даже грести и плавать. Вот сказки рассказывать и хвастаться — хлебом не корми.

Я шагнул в воду и остановился. Ялик не догнать, его уносит быстрее. Я глянул на несущиеся низом тучи: баллов восемь, не меньше. Но если у меня и хватит сил на этот гигантский рывок, чем я помогу? В безвесельной лодке я стану мертвым балластом: увеличу осадку, и только.

На мгновение я вспомнил Назара Андреича, преподавателя морского дела: "Хорошая морская практика подтверждает, что решение должно быть быстрым, решительным и бесповоротным. А уж правильно ли оно — подскажет судьба".

— Бегу звать на помощь! — заорал я. — Держитесь. Ждите!

Я крепко зашнуровал кеды, чтобы бежать было удобно, и побежал. Я старался ни о чем не думать: когда ни о чем не думаешь, легче сохранить ритм дыхания. "Ритм, ритм, — восклицала Изабелла Станиславовна, когда я день-два шлендал с Петькой по улицам и ничего не учил и не делал. — Сила, красота и победа — в ритме. Ты сбиваешься с ритма занятий".