Сергей Рафальский - Сборник произведений

— Добро пожаловать! — еще раз повторил марсианин, видный, кряжистый мужчина в синем, похожем на спецовку, костюме и, протянув правую руку со сжатым кулаком, отвесил гостю низкий поклон.

Как только он поднял снова свою короткую остриженную голову, Александр Петрович увидел, что это китаец. И вообще все марсиане, оказывается, были китайцами. Или китаянками. А бесчисленные раскосые ребятишки носились вокруг на воздушных велосипедах, спускались на пестрых парашютах, плавали в воздухе на напоминающих бумажные фонари с черными иероглифами баллонах.

Когда среди восторженных криков толпы, писка размахивающих пестрыми флажками школьников и строивших небесному гостю обещающие глазки до пояса голых девушек-мажорет Александра Петровича усадили в машину и, чуть слышно шурша мощным мотором, хитрая штука понеслась, как бешеная, не то что по дороге, а вот именно над ней, попутно перепрыгивая через менее уклюжих своих товарок — главный Марсианин ласково тронул колено своего гостя (или пленника):

— Не удивляйтесь, но наша планета заселена вся одним народом. Это же основной биологический закон: в каждом данном месторазвитии должна быть только одна, лучше всего приспособленная к нему, порода. Остальные — вредный, потому что напрасно истощающий питательные возможности среды — анахронизм… И у нас когда-то были разные расы. Была (и очень талантливая, кстати) белая. Сначала она сочиняла гениальные поэмы, потом стала строить гениальные соборы, потом придумала гениальные машины и наконец успокоилась на сверхудобной кровати и в сверхудобном ватерклозете. А у нас еще жило восхищение большим, чем мы сами, и готовность к жертвами ради него. Мы взяли у белой расы ее поэмы, гимны и машины, а самое ее уничтожили, как пустой кокон, из которого уже вывелась прекрасная бабочка… И вы знаете, как мы это сделали?

— Нет… — чувствуя себя архиереем на цыганской свадьбе, Александр Петрович без всякого удовольствия приготовился слушать разъяснения.

Главный Марсианин уперся жирным пальцем в гладко выбритый подбородок и посмотрел на собеседника хитрыми косыми щелками:

— Скажите, сколько было в вашем квартале в Париже китайских ресторанов, когда вы приехали во Францию?

— Кажется — ни одного.

А сколько их стало теперь, когда вы покидали Землю?

— Ну- пять…

— И го-то-вил-ся от-кры-вать-ся шес-той! — не без ехидства козырнул осведомленностью марсианин. — А много ли в них клиентов? — снова хитро сощурился он.

— В одном — да… Он на хорошем месте… А в остальных — хоть шаром покати. Диву даешься, чем они живут…

— Ну, то-то! — окончательно заторжествовал марсианин. — Не много шили у мадам и не в шитье была там сила!

И, наклонившись к самому уху Александра Петровича, неприятно щекоча его дыханием, зашептал:

— Это наступает наша «пятая колонна»!

— Но ведь это же говорит Постемпковский, — почти заорал Александр Петрович.

— Ну, и что же из этого? — спросил главный Марсианин, моментально превращаясь в Постемпковского, что, кстати, было не так трудно, потому что последний представитель славного шляхетского рода — перекликаясь не то с прадедушкой, не то со случайным молодцом, в очередном налете обидевшим его прабабушку — был желтоват кожей и глазами слегка раскос.

— Господи! — взмолился Александр Петрович. — Но каким же образом, Николай Болеславович, вы очутились на Марсе?!

— На Марсовом Поле, хотите вы сказать…

— На каком таком поле?! На планете!

— Что с вами, дружище, Александр Петрович? Помочите себе голову! Оглянитесь кругом!

Александр Петрович посмотрел вокруг и увидел, что они, действительно, стоят на одной из парижских площадей, а вокруг них теснится возбужденная толпа, над которой на монументальном коне каменный маршал торжественным — парадным — шагом едет в вечность Трокадеро.

— Ваши документы! — спросил вдруг крайне неприятный тип, одновременно отворачивая лацкан пиджака.

— Но почему же документы?!

— А потому, что происходит запрещенная демонстрация, и я по разговору слышу, что вы иностранцы. Ваши карт д'идантите!

Александр Петрович, никак не удивляясь, что демонстрация происходит на площади, на которой отродясь такого не бывало, стал судорожно шарить по карманам и с тоской убедился, что оставил документы в заднем кармане парадных штанов.

Вдобавок при нем не было даже ста франков. — «Боже! — взволновался он: — но ведь это же арест и высылка!»

И, холодея от ужаса, проснулся…

Хотя, судя по свету в окне, его послеобеденный отдых затянулся, Александр Петрович все же некоторое время продолжал лежать неподвижно, стараясь восстановить в памяти волнующие частности девушки в прозрачном скафандре и свой собственный вакхический порыв.

И лишь когда солнце стало уходить из второго прямоугольника оконной рамы — с неожиданным приливом энергии встал, привел себя в надлежащий вид и направился на лекцию, исходя из расчета, что начнется она по-русски, т. е. по крайней мере на полчаса позже назначенного времени. К своему удивлению прибыл он все-таки с запозданием…

Чтоб Ивану Матвеевичу легче было его найти, Александр Петрович хотел было расположиться в заднем ряду, но вовремя заметил востренький профиль Живковича. Во всех отношениях порядочный человек, Пал Палыч страдал одним неизлечимым недугом: на всяком месте и по всякому поводу шипел в уши добрым знакомым трижды бородатые еврейские анекдоты. Приглашая Александра Петровича, он даже похлопал ладонью по сиденью рядом с собой, но Александр Петрович постарался этого не заметить, пропустил два ряда и снова осекся: среди четырех пустых стульев уныло горбился общеизвестный Швачкин, бывший владелец небольшой русской обжорки. В эпоху торговых успехов он приобрел на свое имя на Сент-Женевьевском кладбище два места — для себя и для жены. Потом супруга, несмотря на перезрелый возраст, ушла с поваром, дело стало гореть, Швачкину понадобились деньги, и он, решив продать место жены, приставал решительно ко всем, и все бежали от него, как от своеобразного Memento Mori. Александр Петрович прошел еще несколько вперед, сел в средних рядах и стал слушать, при всяком движении сзади оборачивались, чтоб не пропустить Ивана Матвеевича.

Оратор был профессиональным докладчиком, т. е. не имел определенных занятий и, состоя при жене, побеждавшей жизнь иглой и наперстком, благодаря досугу и сатанинской усидчивости зачитывал все, что печатается, и мог докладывать где угодно и о чем угодно: метафизике полоразмножения, Тайне Троичности или теории квант — безразлично.

Всю жизнь мечтая о профессорской кафедре, он любил заумные термины, как своего рода рыцарские шпоры от науки, и бряцал ими на всех риторических поворотах немилосердно. На этот раз, однако, он настолько превзошел самого себя, что даже те, ко всему привычные слушательницы из первых рядов, которые от дамской праздности и необъяснимого стремления к интеллигентности не пропускали ни одного собрания — даже они изнемогли и разомлели.