Сергей Рафальский - Сборник произведений

Емельян Степанович звонко отхлебнул с чайной ложечки, откашлялся и, раскрывая аккуратную рукопись с большими полями для отметок, мрачно произнес: «Николин бор»!

— Что? — забеспокоился, недослышав, Иван Иванович.

Емельян Степанович вызывающе посмотрел на председателя:

— Я говорю: «Николин бор» — название.

— А! — извините, пожалуйста.

И Емельян Степанович стал читать.

«Пошель вон!»

И крепкий ноготь большого пальца, исковерканный тесной обувью, смуглой ноги почти оцарапал Барину щеку.

«Марго!» — присев на собственные пятки, заскулил на коленях взыскатель.

«Пошель вон, больван!»

Без лифа и рубашки, сверкая рыжими подмышками закинутых на голову рук, она не переставала прицеливаться поднятой ногой в нос наседающего Барина и запросто зияла обнажением таких бесстыдств, что несчастный захныкал в изнеможении бессильных вожделений.

— Марго! Ведьма! Чего же ты хочешь, наконец?

Десять лет тому назад она принесла ему утренний кофе в номер дорогого Савойского отеля. После «родных осин» острым и щегольским показался Барину ее крахмальный передничек в соединении с парижскими туфлями и чулками, подкрашенными губами и слегка рыжеющей отлично сделанной прической. Дитя горной деревни была она тогда тоненькой и крепкой, чуть-чуть подсушенной, как лесная земляника на полуденном склоне. На смуглом лице над вульгарным чувственным ртом патрициански горбился настоящий римский нос…

И воображение Барина заиграло.

Ему чудился римский легат в кожаном, с круглыми медными бляхами, панцыре и перед ним, на турьей шкуре походного шатра, рыжая галльская пленница: вот оттуда и пошел, безусловно, этот удивительный нос…

В ленивом быту Захудаевки, от безделья и усиленного питания (ела она, как косарь после трудового дня), Марго стало разносить. На подкожном жирке слиняла патина ее альпийского загара, так что, когда порой от скуки она повязывалась пестрым платком и шевелила округлостями под обтянутым сарафаном, получалось — ни дать, ни взять — купецкая дочь или поповна, с цыганской кровью в роду. И только нос над почти славянскими мясами горбился с патрицианским изыском, и потрясенный Барин сдавался без всяких. Как будто сам вышеупомянутый легат, одну руку положив на рукоятку короткого меча, другой показывал большим пальцем вниз: Vae victis.

Медь классической латыни отзывалась в Барине переживаниями двойственными: с одной стороны, скучной памятью толкователя «Галльских войн» Андрея Ивановича Бублика, на уроках которого даже сам лектор впадал порой в наркотический сон, с другой — сиянием древней цивилизации, блеском мирового Города и Государства, тем республиканско-цезарским патентом на благородство, которого так не хватало родным черноземам.

Если бы Марго звалась Машей и от рождения вздернутым носиком цепляла ветви кудрявых берез — Барин давно бы послал ее ко всем чертям собачьим, но перед римской горбинкой на носу раздобревшей горничной французского отеля, во все более и более редкие минуты «полного счастья» ощущал себя мифическим быком, покрывающим украденную царевну Европу…

— Чего ты хочешь, наконец? — следуя за движениями неумолимой ноги, еще раз с напором взмолился он.

«Послять папа деньег на другой льошадь».

— Но ведь ты уже купила ему целый табун!

«Больван! Это быль карьевы».

— Но у меня сейчас нет свободных денег!

«Продать “Никольин Бор”»!

И отражая попытку бокового прорыва, она хватила нападающего пяткой прямо в лоб.

Отшатнувшись, Барин пришел в себя и встал на ноги… Продать Николин Бор! Наследством своих отцов он дорожил, в общем, лишь, как возможностью бывать на немецких курортах, обедать в парижских ресторанах и отдыхать — неизвестно от чего — в Савойских отелях или на Лазурном Берегу. Все хозяйство вели управляющие и приказчики, которых он презирал с безусловной и полной взаимностью. Порой, насмотревшись на иностранных хозяев — работяг, Барин начинал мечтать, как он погонит все свое разноцветное жулье в три шеи и сам начнет разворачиваться по-европейски: многополье, севооборот, машины, искусственное удобрение, породистый скот, правильное лесное хозяйство… Однако во всяком большом деле есть множество маленьких начал и вот именно как начинать — Барин совсем не знал… Едва ли он даже улавливал разницу между пищевым режимом лошади и коровы. В результате все продолжалось по-старому, а когда доходов не хватало, т. е. когда управляющие оставляли в пользу Барина одни протори и убытки — пускался в оборот какой-нибудь ломоть вотчины. Так была продана мельница на реке Соже одному бельгийскому мещанину, Аляская пустошь — американской компании по торфяным разработкам и значительный кусок на урочище Заречном — разворотистому соседу из мелкопоместных по прозванию «Раскосый». Но Николин Бор! Лес, в который — если не считать черных порубок окрестных сел — топор дровосека забирался только в смутные времена Великого Преобразователя, когда из Чухонского Луга собирались создать новую Голландию и спешно — бревнами и людьми — мостили болото для будущей и, за смертью Гениального Плотника, навсегда заброшенной плотины! Вольное зверье, к вящей радости крайне редких охотников и немногочисленных мужицких браконьеров, плодилось и размножалось в нерушимом Бору, почти как в библейском раю.

Сам Барин, правда, никогда не пускал в ход купленные неизвестно зачем двухстволку и штуцер. Но его отец, его дед и прадеды до бесконечности — полевали часто и удачливо. Лосьи рога, медвежьи шкуры, кабаньи головы — густо висели в заброшенных комнатах и валялись на чердаках родного гнезда, а устное предание сохранило память об отдаленнейшем, времен царя Ивана III, предке боярине, настоящем Немвроде. Ходил он в одиночку на медведя, валил лосей целыми косяками и погиб в Николином Бору, но не от звериного когтя, клыка или рога…

Раз, когда боярин, припоздав в безуспешной погоне за сохатым и, как водится, потеряв свиту, возвращался домой — у впадавшего в глубоченное озеро ручья увидел он голую девку. Она чесала зеленые волосы и смеялась таким смехом, что охотник слез с бунтующей, храпящей и мгновенно покрывшейся пеной лошади и пошел к ручью. Через три дня верные холопы нашли его по седой бороде, как пук сухой травы торчавшей из бездонной трясины.

Старый стольник не был ни первым, ни последним. Многих и многих водила, кружила, пугала, сводила с ума и топила лесная нежить. Если верить мужикам, над всем Бором стоял хозяином старый Леший, ему подчинялись квартальные лешаки и непросчетная сила околоточных лешачат и ведали они всем: и болотняками, и водяницами, шушугами, и шишигами, и ауками, и гуками.