Сергей Рафальский - Сборник произведений

По причине острого расстройства личных дел Александр Петрович на клубных собраниях и докладах («Собственность и инициатива», «Инициатива и собственность», «Собственность и культура», «Собственность и творчество» и т. д.) давненько не был и нового «пароля» не знал. Поэтому, поиграв на кнопках как попало, он стал терпеливо дожидаться, когда его впустят. Дверь, однако, открылась очень скоро с довольно крепкой, но дружеской руганью, которой уполномоченный, оторванный от интересной диспозиции фигур на шахматной доске, покрыл неаккуратного и не желавшего своевременно осведомиться о новом «пароле» посетителя.

В помещении клуба со стенами, украшенными боевыми лозунгами и национальными флагами, осенявшими портреты погибших за «Труд и Собственность» Героев, приватных посетителей не было, так как ни собрания, ни доклада не предвиделось. Не было также, к великому сожалению Александра Петровича (всегда кто-нибудь угостит), и буфета, который, как известно, в эмиграции органически сросся с общественностью. В не слишком освещенном зале несколько союзников играли в шахматы, другие читали газеты, а третьи, сдвинув столы на середину (под большую лампу) и вооружившись ножницами, делали вырезки из советской прессы и вкладывали их в особую тетрадь, либо выбирали из разных пачек свою собственную «освободительную» литературу и раскладывали ее по конвертам, на которых тут же — из первой тетради — выписывались адреса.

И Александр Петрович понял, что присутствует на большом сеансе ответственной работы Союза, его беспощадной схватке с большевистским злом. Отыскивая в советской — преимущественно провинциальной — печати «письма в редакцию» с полными адресами отправителей, потерявших воловье терпение обывателей, либо желающих лишний раз выслужиться подхалимов — союзники направляли по этим адресам свою собственную «литературу», т. е. прокламации с призывом к революционной борьбе за «Труд и Собственность» с безбожной властью. По совершенно непостижимым законам марксистской инквизиции эта крамольная литература довольно часто все-таки попадала в страну, но без особого, как будто, эффекта: все получатели, боясь доносов, сдавали тотчас же посылки властям. А большинство, страхуясь на всякий случай, слало, вдобавок, в ближайшие редакции письма, полные благородного пролетарского негодования по поводу мерзких белогвардейских проделок.

Такой результат ни капельки, однако, не смущал союзных активистов. Скорей даже наоборот. Они подклеивали (уже в другую тетрадь) негодующие письма и, при удобном случае, подносили их иностранным благодетелям: дескать, полюбуйтесь, какая у нас «сеть» и куда доходит наша «литература».

Александр Петрович, некоторое время безразлично понаблюдав за неутомимыми строителями «будущей России», совсем было собрался подняться наверх, в помещение заведующего клубом, где надеялся найти кого-нибудь из старшин, но услышал разговор, от которого его энергетическая зарядка моментально аннулировалась.

Смазывая клеем очередную вырезку, одна тургеневская девушка убеждала другую, что той абсолютно необходимо быть на вторничном докладе нового эмигранта, бывшего коммуниста, а теперь видного члена приходского совета Кирилло-Мефодиевской церкви в Кламаре.

Александр Петрович насторожился, как голодный лис на тетеревиных следах:

— Простите, пожалуйста! А о чем будет сообщать этот докладчик? — спросил он совершенно медовым голосом.

— О работе советских охранных органов и возможностях борьбы с ними! — хором ответили активистские девицы.

У Александра Петровича не осталось больше никаких сомнений. На всякий случай — по возможности небрежно — он справился:

— А что — он член Союза?

— О да! — с гордой радостью отозвались современные Веры Засулич. — С первых дней пребывания за границей! А на днях вошел в Круг Старшин…

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» — про себя подытожил Александр Петрович и, постояв для приличия за спиной знакомых шахматистов, перекинулся — в шуточном препирательстве — двумя-тремя фразами с дежурным уполномоченным и спешно покинул это орлиное гнездо непримиримого зарубежья.

«Вот тебе, бабушка…» — снова подумал он, окончательно приходя в себя на шумной еще улице.

Положение неприятно усложнялось. Теперь уже разоблачать приходилось члена Центрального Органа единственной в эмиграции активистской организации. Подымать такой скандал без участия общественности и прессы было невозможно. Общественность же давно числилась в нетях, а пресса усвоила стальную линию, согласно которой все в Советском Союзе было плохо, а в эмиграции — все хорошо. Выражавшие сомнение безоговорочно зачислялись в большевики. Даже скорбные письма сидельцев старческих домов с жалобами на глупость или шарлатанство их заведующих — местная газета неизменно клала под сукно: все благоденствуют в Датском Королевстве.

Конечно, не существовало в мире крепостных стен, которые — так или иначе — не преодолевались бы. Надо было только нащупать слабое место обороны, и таковым — поначалу — показался Александру Петровичу широко известный в эмиграции журналист Пантелей Елеферьевич Одуванцев, охотно принимаемый (и даже приглашаемый) во все уцелевшие издания. Но… Но некоторые частности этого бойкого дарования мало подходили к настоящему случаю. Фактически выросший и возмужавший в эмиграции Пантелей Елеферьевич духовно созревал хоть и с высоким сознанием нашей исторической миссии, но в совершенно волчьих порой условиях беженской борьбы за существование. Поэтому с парадного, так сказать, подъезда настойчиво утверждая — пером и живой речью — весьма высокие идеи и образы («Восстанет наша прекрасная, стонущая под игом марксистских насильников, Родина… Сгинет глухая ночь материалистического зла, опустившаяся над миром… Свет Христов засияет над бездной большевистского неверия…»), Пантелей Елеферьевич в то же время в повседневном быту признавал только одну одиннадцатую заповедь: «Не зевай!», с которой в гениально эклектическом порыве сочетал знаменитое «словцо» Ильича о хорошем хозяйстве, в котором всякая дрянь пригодится. И вот именно поэтому состоял действительным членом одновременно и в легитимистическом «Союзе верных» и в «Республиканско-Демократическом объединении». А на недоуменные вопросы некоторых могикан XIX столетия отвечал, положа руку на сердце: «Я ни с кем не хочу ссориться!»

С румяного детства мечтая превзойти окружающих и приобрести известность с каким угодно показателем и по какому угодно поводу, Пантелей Елеферьевич перепробовал много всяких трамплинов к славе. Пытался даже стать знаменитым гимнастом, для чего, поступив в «Сокол», задавал на параллельных брусьях такие «вертуны», что сам удивлялся своим синякам и своему терпению. Но выше уровня все-таки не взмыл.