Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

И обернулся к народу:

— Ни прощаться, ни провожать их не нужно. — И по­высил голос, так как гулко застучали копыта: — Идемте, братья, продолжим работу, не то высохнет глина... А ре­бенка я тебе вылечу, сестра, не плачь.

Прижав девочку к груди, он уверенно повел за собой людей, а на берегу скорбной реки остались только жены уехавших, глядя на клубившуюся вдали пыль, и среди них — сильнее других побледневшая Мариам и сильнее других поникшая Мануэла Абадо-Коста.

— Два кувшина я купил — ик, с ручкой и без ручки — ик, оба разом я разбил, с ручкой и без ручки, — ик. Я рифмованные стихи люблю, — признался Чичио. — Зна­ешь, хале, полегчало малость. Ничего нет дороже покоя. Помните, вы подарили мне драхму? Спер кто-то. Не жалко меня, а? Неужто у меня, у бедняги, красть можно, хале?

— Ради этого пришел? — Доменико с облегчением опустился на тахту.

— Нет, нет, — испугался Чичио. — Просто так вспом­нил. Начальник мой, Мичинио, сходи, говорит, к этому болвану, сними с шеи мерку, так-то вот, хале...

Доменико вскочил, вспомнил глаза: раскаленные уголья, зловеше сверкающие, свинцово грозящие чем-то. А Чичио, присев, беспечно продолжал:

— Великий человек Мичинио, великий... Самого Кадиму стукнул раз ножом. До него в нашей благословен­ной Каморе, многоденствия и благоденствия великому маршалу, мы в своей работе применяли устаревшие ме­тоды. Когда я хотел, скажем, убрать кого и предлагал побрататься, а тот не доверял и говорил — сначала ты отпей, я вроде бы огорчался, хотя скрывал за зубами пи­люлю яда в облатке, и отпивал, а потом ловко, отрабо­танным движением языка удалял с пилюли бумажку и мигом переправлял ее в клятвенный стакан с водой и еще улыбался ему сердечно... Плохой был метод — яд успевал попасть на язык, и меня все время тошнило, хро­ническим головокружением страдал, хале, трудная у нас профессия.

— Теперь у вас современные методы? — заинтересо­вался доктор.

— А как же! — заважничал Чичио.

— Какие?

— С ума сошли, дядя Петэ?! — возмутился Чичио. — За кого меня принимаете! Неужто всекаморскую тайну выложу вам! Не так-то все просто, как думаете, я подпи­ску давал, хале.

— Ладно, держи свою тайну при себе, — равнодушно бросил доктор. — А новые методы сам Мичинио приду­мал?

— Понятно, сам. Почти все... Одно то, что он жив остался тогда, в первый раз, чего стоит! Воистину вели­кий он человек, хале. Когда объявился в Каморе, давно это было, весь в чужой крови, сам маршал Бетанкур оглядел его, оказывается, через вырез-глазок в шторе, в восторг от него не пришел и дал знак нашему дорого­му грандхалле прикончить его поскорей, а наш славный полковник Сезар — в ту пору еще начинающим холостым лейтенантом был — мне поручил побрататься с Мичинио. Вошел я тогда к Мичинио, хале, а он глянул на меня строго, страшно так, как умеет, и сразу догадался обо всем, схватил за челюсть, стиснул и живо заставил меня выбросить пилюльку яда, во как! Великий он человек...

— А почему его потом не убрали?

— А вы б хотели, чтоб убрали? — Глаза у Чичио не­добро сузились.

— Что ты, что ты, — доктор замахал обеими рука­ми. — Удивляюсь просто...

— Во-первых, разве удалось бы нам после того, а? Издеваетесь, хале? — оскорбился Чичио. — По сей день ведь живой, где-то в Каморе он сейчас, а потом, во-вторых, с какой стати пускать было его в расход, благо­дарить следует — всех жагунсо скрутил в бараний рог, взял их в железные руки, хале! И полковник очень его ценит, а как не ценить! — Чичио оживился. — Его руками убирает самых трудных. Мичинио за деньгами и чинами не гонится; кроме дела, ничем не интересуется, а к свое­му делу у него большое призвание. Подойди-ка, обмерю шею.

— Нет, — хрипло вырвалось у Доменико, в горле у не­го пересохло, но вода из дрожащего в руке кувшина не уняла жажды, неприятным холодком стекла по гортани в самое нутро.

— Как хотите, — равнодушно сказал Чичио. — Только не любит он менять решения, сам придет, своими рука­ми снимет мерку, так-то, хале.

Встал бедняга, обнажил шею, и Чичио умело, акку­ратно накинул на нее блестящий шнур, быстро снял и, завязав на нем узелок, сунул за пазуху.

— Драхма — хорошо, конечно, а две драхмы было б лучше, как парочка рифм.

В бригаде нападения не ждали.

Лейтенант Наволе сидел в пестрой палатке в чем мать родила, припав татуированной спиной к покатой стене и взбугрив ее собой. Вялый, обмякший от жары, тяжело отдуваясь, он лениво потягивал воду с сиропом, барабаня пальцами по голому животу, и мечтал о своей обожаемой Сузи. У входа во вторую палатку, где лежали ружья, два каморца на корточках азартно играли в ко­сти. Остальные солдаты в исподнем рыскали вдоль каа­тинги — большинство прощупывало песок ногами, более прилежные ползали на четвереньках, а кое-кто орудовал шестом — втыкал его в песок насколько мог: бригада ис­кала ход под каатингой. Два каморца, намертво вцепив­шись в крепко вбитый шест, кряхтя и сопя, делали вид, будто втыкают его поглубже, а на деле один из них лов­ко выуживал у приятеля деньги из потайного кармана, а тот вроде бы не замечал — в кармане у него фальшивая была драхма, и он уже смаковал, как донесет вечером Наволе на своего дружка, представит его фальшивомо­нетчиком. Оба горячились, правда, в меру. Несколько ка­морцев топтались возле товарища, легкомысленно при­близившегося к каатинге,— из его истерзанной спины ли­лась кровь, а каморцы торговались с ним о плате за перевязку. «Восемьдесят грошей даю, чего вам еще, ми­нутное дело, мерзавцы!» — возмущался пострадавший, постанывая; внезапно глаза у него полезли на лоб, че­люсть отвисла. И в тот же миг одиннадцать с силой бро­шенных копий пригвоздили его к земле заодно с десятью другими каморцами — из зарослей каатинги вынеслись на конях канудосцы, божьей карой обрушились на брига­ду; неотвратимо, мстительно опускались мечи на камор­цев — стоявших и ползавших, с шестами и без шестов ис­кавших потайной ход, а Пруденсио уже мчал белолобого коня к яркой палатке, смекнул, что там командир бригады, ветром летел он, воздев меч, и, если попадался кто на пути, разом опускал его... Ко второй палатке, где бы­ло оружие, подлетел Зе Морейра, надвое разрубил одно­го игрока и снес голову другому; а Пруденсио осадил взвившегося коня, сорвал с лица повязку и, исторгнув страшный клич, опустил меч на бугрившуюся стену па­латки. Каморцы бежали к палатке с оружием и падали, сраженные мечами, плашмя растягивались на песке; зор­кие глаза Иносенсио приметили каморца, тихонько от­ползавшего в сторону, он живо разрубил башку сообра­зительному каморцу, как и многим другим, и уткнул носом в песок. Кто-то вскочил к Рохасу на коня и впился седоку в затылок зубами, но вакейро не оборачиваясь опустил занесенный меч за спину и зарубил каморца — очень уж необычно прикончил его. И даже потом не обернулся, не поинтересовался — кого зарубил, только потирал рукой укушенное место, снова и снова опуская беспощадный меч на каморцев... Обеими ручищами зано­сил меч Жоао, и горе было подвернувшемуся... Кое-кому из каморцев удавалось добраться до палатки с оружием, но там на вороном коне их поджидал Зе Морейра. А дон Диего, пересев на клячу, деловито следил со стороны за истреблением каморцев: «Молодчина, Грегорио... О Пруденсио, это уж слишком... Ого, каков Сенобио!..» Пруденсио что-то приметил далеко в лесу, лихорадочно подхватил копье вместе с пригвожденным к песку каморцем, тряхнул им, сбрасывая тело, и поскакал к лесу — там за деревьями укрывались каморцы, охранявшие ко­ней; пуля одного из них, пущенная в Пруденсио, угодила в плечо Рохасу, миновала Пруденсио и пуля другого... и — вообразите! — сразила коня под Рохасом, рухнувший конь придавил ногу седоку. Оцепенело следили кану­досцы за Пруденсио — скакать на помощь не имело смысла, вмиг должно было все решиться; и тут один из двух каморцев, осознав, что не успеет перезарядить ружье, всадил свой узкий нож товарищу в спину — так, чтоб видел Пруденсио, — и с поднятыми руками двинулся ему навстречу, льстиво улыбаясь, но копье Пруденсио пошло в оскаленную пасть каморца и прибило его к стволу дерева.