Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Отец и на другой день повел Гвегве в поле, но мотыжить не заставил — у мальчика ладони в кровь бы­ли стерты.

Гвегве еще несколько дней тоскливо просидел в тени, а когда ладони зажили, волей-неволей снова взялся за мотыгу. И с той поры отец всегда брал его в поле. Гве­гве смирился со своей участью, научился мотыжить, и только одно его злило — почему он работает наравне с работниками отца, вместе с ними. Год за годом день-деньской проводил он в поле и все рвался покончить с этим, сказать отцу, что хватит, что он тысячу раз взмахнул мотыгой, искупая единственный взмах рукой, когда убил собаку, и почему это он гнет спину, а млад­ший брат и пальцем не шевелит. Гвегве подыскивал убе­дительные слова, воображал, как выложит отцу все, но перед ним тушевался и усердней орудовал мотыгой. Мо­жет, и притерпелся бы, смирился, если бы младший брат не забредал иной раз в поле, изнывая от безделья. С Гвегве лил пот — соленые капли затекали в глаза, оро­шали землю, а тот прохлаждался в тени, зевая со скуки и не зная, как убить время.

Больше всех других работ Гвегве по душе была кось­ба. Упоенный злорадством, он неистово махал слепящей на солнце косой, исступленно продвигался вперед, а сле­ва от него беспомощно никла высокая скошенная им трава. Коли никто не следил, он орудовал косой еще ожесточеннее, злобно посапывая и отдуваясь, а изнемог­ши, самодовольно любовался полегшей травой.

Любил отец мериться силами с каменистой землей — разбивал, раскалывал ушедшие в землю могучие камни, выворачивал их, валил в груду и вместе с Гвегве вывозил с поля на тележке. И этим делом, куда ни шло, можно было заниматься — расколотые камни с таким грохотом рушились в овраг по крутизне, теша душу, — но моты­жить, мотыжить...

Однако истинную усладу Гвегве приносили жареный заяц, охлажденный арбуз и арбузное же варенье, ожидав­шие его на ужин.

Вот, собственно, и все — намеренно Гвегве ничего дурного не совершал, но к младшему брату, Доменико, воспылал лютой ненавистью.

Почудилось, будто ласково, легонько коснулись его ладонью. Беглец, хотя и спал еще, замер — так приятно приникло к щеке и отозвалось в нем сладостной дрожью что-то теплое, нежное. Простонал, благодарный безмер­но, открыл глаза и сразу прижмурил, затенил рукой — в лицо било солнце. Наплывала неясная синева, и, когда залила глаза, в дурманной полуяви он увидел в распах­нутом окне небо. Огляделся и, не успев удивиться незна­комой комнате, мигом все вспомнил. Бесшумно встал, торопливо надел на щуплое тело рубаху и подошел к столу — там его ждала еда; и пока он ел, переминаясь с ноги на ногу, все озирал комнату — никогда не видал подобной. Послышались шаги. Беглец круто обернулся в испуге, не проглотив куска; в дверях показался стар­ший работник Бибо. Он улыбался, но улыбка лишь при­крывала что-то, таимое им в душе.

— Встал?

Беглец кивнул и сглотнул кусок.

— Послали к тебе... Знаешь ведь кто?

Виски стянул страх, глухой и тяжкий, такой ощу­тимый, что, захоти он, сумел бы дотронуться похолодев­шими пальцами... И все же осознал: «Нет, не преследо­ватели прислали за мной». Успокоился.

— Знаю.

— Велел сказать — пусть живет тут сколько хо­чет.

— Ничего. Кто ты?

— Человек, не видишь, что ли...

Беглец безотчетно потянулся к окошку, выглянул, спросил тихо:

— В вашем селении... никто не появлялся?

— Когда?..

— Вчера... Сегодня...

— Нет... А с чего к нам заявляться — не у дороги живем.

— А-а... — обрадовался Беглец.

— Кое-какие тропинки и сюда тянутся, понятно, да...

— А их легко найти?

— Недосуг мне балакать тут с тобой, дел невпрово­рот,— буркнул старший работник. — Словом, пусть, гово­рит, остается сколько хочет.

— Большое ему спасибо; передай: очень ему благода­рен. — Беглец приложил руку к груди, склонил голову и разволновался. — В первый раз вижу такого челове­ка...— Встретился взглядом с Бибо, осекся и тихо повто­рил : — Передай: очень ему благодарен.

Старший работник пренебрежительно поджал губы и вышел.

У ворот протекал широкий ручей. Беглец, склонив­шись, горстями плеснул на лицо студеную воду, зафыр­кал — очень было жарко. Не осушил лица, так и пошел дальше — к видневшимся вдали деревьям. Хорошо при­нял его глава селения, это верно, и все же неловко было крутиться в доме, у всех на виду. Потянуло к лесу — де­ревья и кусты везде и всюду представлялись ему общими и оттого влекли, манили к себе.

На опушке леса сорвал с дерева тоненькую веточку, ободрал ее и с силой замахнулся прутом — звонко про­свистел рассеченный воздух. Вслушался, снова взмахнул рукой и заметил совсем рядом парня, прислонившегося спиной к дереву. Озадаченный, так и не опустив прута, заулыбался смущенно. В другое время, возможно, отвер­нулся бы равнодушно, но сейчас, утешенный, успо­коенный, приятно изумился ему, не по-деревенски блед­нолицему. И непривычно было видеть в деревне праздно­го парня, бездельно стоявшего у дерева, скрестив на груди руки с тонкими пальцами.

— Ты Беглец, да? — спросил парень.

А выговор у него был деревенский.

— Да, — Беглец кивнул и снова улыбнулся. — А ты Доменико?

— Почем вы знаете?

— Знаю.

Помолчали.

Беглец присел на землю, нарвал какой-то травы, при­ложил ее к ссадине на колене. Парень удивился, но пере­вел взгляд на что-то другое. Беглец, не вставая, просле­дил за его взглядом и раздвинул кустарник — к лесу шла девушка лет восемнадцати. Он улыбнулся и растянулся на траве.

А девушка шла по тропинке, ладная, крепкая; стес­ненные платьем груди подпрыгивали при каждом шаге. От жары щеки ее знойно пылали, над верхней губой ко­жа влажно лоснилась. Вступив в лес, она вдохнула всей грудью. У ручья остановилась, присела, пригоршней за­черпнула воду и ополоснула лицо. Довольная, провела мокрой ладонью по шее, распустила волосы, потом сня­ла пестрые шерстяные носки и опустила ноги в ручей. И сидела так, откинув плечи, уперев ладони в землю, блаженно прикрыв веки. Немного погодя озорно взбила ногами воду, засмеялась и ни с того ни с сего насторо­женно осмотрелась в испуге. Она встала, прошлась бо­сая — сначала пальцами касалась земли; помедлив, всей ступней вбирала ее прохладу. И опять испуганно вздрог­нула, торопливо надела свои пестрые носки и выбралась на дорогу. Солнце палило, но лицо и шея девушки еще ощущали влажную свежесть. Она шла смело, свободно, шла прямо к Доменико. Подойдя, глянула вызывающе и резко повернулась к нему спиной, нащупывая что-то на платье.

— Пуговка расстегнулась, Доменико, помоги-ка за­стегнуть...

— А ну, где... — Доменико метнул взглядом в сторону Беглеца, но того скрывали кусты.

— Вон, не видишь!

— Вижу, — и не поднял опущенных рук.