Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Анна-Мария...

И думы и грезы под названием «будто»...

Анна-Мария, идет она будто по улице, улыбаясь за­стенчиво... В белом платье, в простом белом платье... Идет настороженно, робко ступает, и следы ее... Будто снег идет... Нет, если снег, тогда она в черной блестящей накидке... и видны лишь глаза и темные брови... Продрогнув, подбородок прижала к груди и дышит, дышит в теплый платок, от теплого пара влажнеют холодные губы и так розовеют на чистом лице, падает снег на склоненную голову... Рассвело... До чего неохота вста­вать, пробуждаться не хочет скиталец, вставать, умы­ваться, лучше думать, лежать и мечтать в ленивой дре­моте. Неотвязное «будто», что за слово такое — всемогу­щее, всеохватное.

— Сеньор, не угодно позав...

— Нет, нет.

— Как угодно, сеньор.

«У-ух, все испортил... Чего притащился... От одного его вида, его красных упитанных щек исчезает желанье мечтать... И трудно потом, трудно вернуть всемогущее «будто»... Скажем, недоступна она, недосягаема... А эти вещи кругом — такие сущие и нереальные...» Натянул одеяло на голову, свернулся калачиком, и медленно, тихо снова выплыло из теплого смутного «его волшебство», «его всемогущество» «будто»... Будто ведет он Анну-Ма­рию по широкому полю, по зеленому полю — почему не­пременно зеленому, кто обрек нас на это? — по лиловому полю идут они, двое... И вот совсем уже иные краски: над лиловой рекой желтый мост, взгорбленный, шат­кий... идут по нему... Доверчиво опирается на руку, пу­гливая, беззащитная.

В это самое время и Эдмондо лежал у себя на тахте, и внутри у него что-то упорно нестерпимо сверлило... Хотел было подняться и передумал, но потом все же встал, и в глазах потемнело... Недоуменно прижал руки к животу — и словно ножом ударили... Показалось, по­нятно, и это было «будто» — будто ударили, один был он в комнате, а вообще очень походило на удар ножа. Когда боль отпустила немного, надел шерстяные носки, сунул ногу в сапог, но опять потемнело в глазах. Боль ломила и ноги, кое-как дотащился до окна — за окном стоял пряный весенний день, весь город, кажется, был на улице, так было оживленно, люди гуляли, радуясь на­бравшему силу солнцу. Невыносимо стало в узкой ком­нате. Эдмондо потянуло на улицу. Собрался с силами — застегнул пуговки на белой рубашке, и снова закружи­лась голова...

А Доменико все лежал, лежал и грезил — будто Анна-Мария попала под дождь, под пляшущий, плещущий ли­вень. Анна-Мария спешит укрыться под деревом, но не бежит, стесняется чего-то, ускорила шаг, стала под зе­леными ветками, зарделась, потому что там Доменико... Он накинет свой плащ ей на плечи, заглянет в глаза — пусть опущены веки и смотрит в сторону, бледная, на­стороженная, чуткие ноздри трепещут, переступает с но­ги на ногу, красивая и слабая, беспомощная, неосознанно гордая и печальная. Анна-Мария, с серною схожая...

— Э, извините, может, вам нездоровится?

— Да нет.

«Лучше встать, все равно не даст покоя... Пройдусь по улице... Вдруг да встречу ее!»

А не так далеко, домов через десять, сходил по лест­нице Эдмондо, вцепившись в перила, осторожно спу­скался по ступеням. Но боль скрутила, согнула его в три погибели. Снова схватился за живот, с трудом выдохнул, и стало полегче, оба затихли, он и боль, притаились, словно собирались с силами; тылом ладони осушил взмокший лоб, вышел на улицу, побрел вдоль стены, а если темнело в глазах, прислонялся плечом, приходя в себя. Люди мимо шли, отводили глаза....

«Не даст покоя Артуро, лучше уж встать, — зло от­швырнул ногой одеяло на пол. Схватил рубашку, с остервенением натянул на себя — чуть не изорвал. — Вдруг да встречу ее...»

И гордо сбежал по лестнице, думая об Анне-Марии...

На улицах было оживленно; радуясь весне, прогули­вался стар и мал, даже Уго не грозился, но, завидев До­менико, побледнел и опрометью кинулся прочь. «Что с ним делается? Как завидит меня, бежит... Странно...»

А Эдмондо припал к стене, стоял, измаравшись голу­бой краской, мимо шли, отводили глаза, но его не трога­ло это, ни до кого ему не было дела; удивленно прислу­шивался к сердцу — колотилось, гневно грозилось, тара­торило в ярости, возмущалось, металось, потом затиха­ло, замирало в бессилии, и это было намного страшней, уж лучше б грозилось... Удивляясь себе, тащился Эдмон­до к фонтану и, если б не сердце, без особых усилий до­брался б — его сторонились, уступали дорогу, отвернулся даже Антонио, гулявший с супругой, даже Цилио прене­брежительно скользнул по нему взглядом, и Тулио на­смешливо подумал: «Ого, и он изволит гулять!» А Эд­мондо добрел наконец до фонтана, очень хотелось испить воды родного города, но возле каменного льва стояли сам Дуилио и чинный сеньор Джулио. почтитель­но внимая возмущенной тетушке Ариадне.

— Вы слышали? Вчера вечером какие-то негодники шатались по городу, один забрался другому на голову и заглядывал в окна. Кто они, никто не знает. Скажите на милость, что это за порядки? Что за нравы? Негодни­ки...

— Подглядывание — предпосылка подлости.

Сердце металось прямо в горле. И теперь одного лишь хотелось — повалиться на землю; но здесь, у всех на виду, на виду у людей, отвергавших его, стеснялся Эдмондо, и к лесу побрел, теснило дыханье, через силу глотал затвердевший воздух... Всю свою короткую жизнь искавший товарища, друга — никого не желал больше видеть... Уйти б, затеряться вдали одно­му...

А Доменико бесцеремонно отвязался от Тулио, пред­лагавшего выпить шипучее, и заспешил за фигурой в бе­лой рубашке; нагнал у самой рощи, но нет, оказалась не ею... Однако человек еле брел, неровный, неуверенный шаг...

— Что с вами?.. А, ты, Эдмондо? Слышишь, Эдмон­до?..

Но тот движением ладони, слабым жестом, прибил его к месту. Что за тайная сила лучилась из сверкавших зеленью глаз, зеленых — цвета зажелтевшего в блеске солн­ца болота... Он присел на том срубленном дереве, но тут же встал, задержал дыханье; вытянув руку, всем су­ществом прислушался к чему-то неясному, дальнему; другая рука сжимала горло, изведенное болью, взбуше­вавшимся сердцем; так простоял он мгновенье — то самое, когда разом припомнится, промелькнет вся ми­нувшая жизнь, — и упал... упал на колени, повалился нич­ком, и пальцы вонзились в рыхлую землю... Потянулся... По спине было видно — всласть потянулся.

И когда краса-горожане, постигнув смысл сбивчивых слов Доменико, бросились в рощу и перевернули Эдмон­до лицом вверх, обомлели — гордо смотрел он, никого не желал!

И потом, когда уложили его на тахту, не узнали — всем чужой был, свободный, возвышенный, никого не желал, ото всех отчужденный.

И хотя мать его не кричала, седин не рвала, не цара­пала щек и по голове кулаками не била, увидели, поняли, какова настоящая скорбь, — окаменев от горя, старая женщина положила руку на окоченевшую руку сына, без­мерно любимого, гордого, недоступного, и только сказа­ла удивленно: