Анатолий Агарков - Самои

— Ты лешку вскопай да иди, колотись, а я повыбираю.

— Егор, — позвала с кровати Наталья Тимофеевна. — Посиди со мной.

Егор Кузьмич оглянулся на мать, кинул взор на двери, потоптался в нерешительности.

— Посиди. Помираю.

— Ну, что ты, мама, — Агапов сел на табурет у изголовья, пригладил матери седые волосы. — Вот, погоди, дом дострою, переселимся, и встанешь ты на ноги и побежишь с внучкой на перегонки.

— Када ты его достроишь, меня уже не будет.

— Потерпи: должны до холодов перебраться.

— Ты, Егорушка, двужильный, — Наталья Тимофеевна легко, одними пальцами погладили мускулистую руку сына. — Весь в отца. Такой был Кузьма Василич — спорый, сильный, мастеровитый. Любую работу правил, никогда в помощь не звал. Сколь уж в земле лежит — не упомню. Теперь мне свиданью назначает…

— Ты, мама, как скажешь, — откликнулась у печи Аннушка. — Он погиб едва сорок перевалил, а тебе уж восьмой десяток — какая вы пара.

Наталья Тимофеевна обиженно поджала губы:

— Ты думаешь, там, на небесах, года не идут? Идут.

Анна Егоровна опустила с колен утку:

— Так это… Люся наша первая, должно быть, в школу пошла… небесную.

Она склонила голову к плечу, задумалась. Внимая её словам, примолкли все, углубились в память. Только маленькая Люся бубнила что-то, тихонько выговаривая своей тряпичной воспитаннице.

Наталья Тимофеевна опять погладила руку сына.

— Ты с Нюркой-то помирись, на похороны позовешь, и помирись — хватит вам собачиться: не чужие.

Егор промолчал, накрыв своей широкой ладонью материну иссохшую руку.

— Матрёне сообщи.

Сын покосился на неё и легонько покачал головой.

— Умерла Матрёна. Как Леночку схоронила, жить не захотела и уморила себя.

— А что с Ленкой случилось?

— Проглядели девку — от аборта померла.

— Таньку с Егором позови.

— Нету Таньки — в войну всем семейством угорели. Егор уж с другой живёт — поди, не откликнется.

— Федосья?

— Вряд ли. Не в уме она — совсем блажная. А Илья родни чурается — думаю, не приедут.

— Лизка приедет.

— Лизка приедет, — как эхо повторил Егор.

— Вот кому повезло в жизни. И сколь же у меня детей было — одиннадцать? двенадцать? — всех не упомню. Любил Кузьма Василич мой ребятишек, до смерти любил. Особенно сынов. Оно и понятно — кому-то род продолжать. Тебе досталось. Фёдора корень пресёкся. Антон по молодости помер. Ты один Агаповым остался. Василич так и сказал, на фронт отъезжая, пуще всех береги последыша — он тебе и кормилец и поилец будет на старости лет. Так и вышло, по его.

Устала, глубоко вздохнула всей грудью, прикрыла глаза. Егор покосился на дверь, встал на цыпочки, осторожно потянул свою руку из-под материнской. Наталья Тимофеевна встрепенулась:

— Егор…

Поймала его взгляд.

— Сыночка, прости меня за Антошу — не досмотрела, не уберегла — моя вина.

Пришло время Егора до отказа наполнить грудь воздухом и тяжело выдохнуть.

— Век себя казнить буду, — продолжала Наталья Тимофеевна.

Поманила пальцем сына. Тот наклонился к её лицу.

— У Нюрки пупок вверх торчит — парнишку жди — верная примета.

— Дай Бог, — Егор потянулся перстами ко лбу, вспомнил, что неверующий и почесал его.

Егор Кузьмич вскопал несколько рядов картофельных кустов, посмотрел на землянку — над трубою вился дымок. Должно быть, Анна утку палит. Сейчас варить поставит и выйдет картошку выбирать. Это в её-то положении! А что поделаешь? Нет других помощников — один как перст бьётся — и дом надо до холодов закончить, и с огородом управиться.

Егор взобрался на крышу, заскрипел шлак под ногами. Кинул взор на округу — ни кола, ни двора — с него начинается улица. В исполкоме так и сказали, вбитыми колышками обозначив усадьбу, здесь будет новый микрорайон, стройся "пионер". До болота рукой подать — дичь не пугана, на берег выходит. Егор покосился на ружьё с патронташом, лежавшие рядом с плотницким инструментом. Стрелял с крыши в пролетавших уток, стрелял метко, не для баловства. Ещё вот задумка — плоскодонку сколотить, сетей навязать — только ленивый здесь не прокормится. Вздохнул — сначала дом.

Стропила поставлены, обрешётку закончить и можно толь раскатывать. Крышу закроет, окна вставит — рамы смастрячены, застеклены, ждут в сарае своего часа — и можно печку разжигать: новоселье. Внутри и по зиме копаться не зябко. Успеть бы до дождей: кончается бабье лето — двадцать третье сентября.

Егор пристроил доску к общему ряду, тремя ударами молотка пришил её гвоздём к стропилу. Работа закипела, увлекла — руки делают, а мысли опережают. Как толь без помощника стелить? Что-нибудь придумаю. Так думай!

Ложатся доски в ряд, ниже, ниже, скоро уж весь скат покроют. Показалось, крикнул кто-то. Егор наклонился, за стропила держась, кинул взгляд вниз, на подслеповатую — с одним оконцем — землянку. Потом посмотрел на огород. Аннушка уж три ведра картошки набрала — стоят вряд, его дожидаясь: ей-то не унести. Сама откинулась назад, на руку опёрлась, другой машет ему. Как матрос по трапу, мигом спустился по приставной лестнице лицом вперёд.

— Ой, Егор, началось.

— Подожди, потерпи.

Кинулся во двор, выкатил из сарая мотоцикл, топнул по рукоятке — завёлся. Бывает, что и не уговоришь, дёргаешь, дёргаешь — надо бы зажигание проверить, да где время взять. Побежал за женой. Привёл, осторожно придерживая за плечи.

— Садись.

— Егор, да разве ж можно так? Не доеду ведь…

— Ты ноги на одну сторону ставь и коленки прижми. Держись руками крепко, а я тихонько поеду.

Устроились, поехали.

— Ты бы маме сказал — потеряет ведь.

— Не потеряет. Тебя отвезу и вернусь — в больнице я на что.

— Брось, сегодня не работай. Картошку собери и отдохни. Утку довари, Люсю покорми. Мама, вот беда, совсем есть перестала — ты уж уговори, постарайся. Ой!

— Ничего, ничего, потерпи — подъезжаем.

Иж-49 без дороги, целиной катил в райбольницу.

— Ну, ты, папаша, и удумал — разве ж можно роженицу на мотоцикле везти. Потерял бы вместе с ребёнком.

— Ничего, ничего, — суетился Егор, провожая жену в приёмный покой. — Доехали и, слава Богу.

— Ждите.

Егор присел на стул, откинул голову к стене, прикрыл глаза. Почувствовал, как неимоверно устал за эти годы мытарств на чужбине, если считать Петровку родиной. Прав ли он? Туда ли идёт и семью за собой тащит? Не проще было бы пойти к Пестрякову Пал Иванычу (он теперь первый в райкоме) и попросить какую-нибудь должностёнку. Можно и в райцентре. Может, и квартиру б дали. К чему кажилиться пупком, когда головой можно все проблемы решить?

И приснился Егору сон — голые задницы, нахально целясь в него, пихаются, друг дружку оттирают. Что за чертовщина! Он обошёл этот диковинный строй и удивился ещё больше — мужики, как свиньи, стоя на четвереньках, хватают ртами из корыта куски, хлебают бурду, торопятся набить брюхо и всё никак не могут. Ба, знакомые все лица! Назаров Василий Ермолаевич, петровский председатель — а как же без него в таком деле! Серафим Иванович Босой давится и ест, торопится, косится на соседей зло — брюхо друзей не терпит. Предисполкома здесь, районный прокурор. Эк, вас понагнало-то к кормушке! Вон Бородин кабановский суёт голову меж рук у Пестрякова — кореша. Давно ли стали?