Григорий Свирский - Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»

Утром, за окном, громко орут галки, свисая черными гроздьями с мокрых веток. В тусклом свете слякотной осенней пелены чуть вырисовывается рука, беспомощно застывшая над самым полом.

«Соседка из гробового Воскресенска?!» – Что-то холодеет у меня внутри.

– Ночью… – задохнулась в жалобном шепоте Тоня. – Никто даже не заметил. Посмотри! Кажется, она хотела что-то сказать. Может быть, самое главное в жизни, кто знает…

И правда, на ее лице, рано состарившейся и несправедливо обделенной судьбой женщины, застыло едва заметное удивление, будто она так и не смирилась со всем тем, что довелось ей узнать, и даже перед смертью все еще пыталась понять какую-то скрытую от нее истину.

Заспанные санитары накрывают труп дырявой простыней, и через несколько минут тетя Даша, перекрестившись, стелит чистое белье на осиротевшую постель… – Царство ей небесное, – вздыхает она. – Глядишь, сегодня новенькую положат. А на завтрак-то у нас селедка с картошкой…

– В морг повезли-и-и… – протяжно кричит кто-то за дверью.

Галю этот возглас вдавливает в пролежанный матрас, как от ударов плетки. Острые плечики вздрагивают.

– В морг! – Ее захлебывающийся голос сливается со скрипом постели, – звук такой, будто железкой о железку скребут. – Вскрытие будут делать.

Что-то внутри меня леденеет и, покрывшись мурашками, я залезаю под свое жесткое колющее одеяло, как улитка в раковину.

«…Да приидет царство Твое; да будет воля твоя и на земле, как на небе», – надтреснутым колоколом звучит молитва Анны «Нет-нет, только не в морг!..» – пронзает меня, точно сильным током.

Четвертый день я в этом аду, а никто-никто! не приходит. – Боль пожирает силы. ПОЧТИ НЕДЕЛЯ ЗА СПИНОЙ … ЗАБЫЛИ МЕНЯ?!

Слабый луч солнца падает на тумбочку, загорается в стакане чая, перескакивая на мои жабьи лапки в жестяном лотке. «Хлорэтилмеркаптан – кожно-нарывной агент», сказал вчера этот Скалозуб. Наверное, все же от этого не умирают…

– Рябова здесь? В палату всовывается кудлатая мужская голова. Красные отечные глаза, пузыри на опухшем лице поменьше, чем у меня.

– Хлорэтилмеркаптан? – угадывает он меня взглядом. – Вчера на лекциях говорили. – Сорок минут и жива?!

– Не твое дело,– почему-то зло огрызаюсь я. – Тут никто умирать не собирается.

Он воровато оглядывается в коридор, и я замечаю его руки – тоже пузырчатые и распухшие. – А двое из нас уже ноги протянули, слышали? От того же яда. Теперь, значица, только мы двое остались. Давайте знакомиться. Я – Попов. Во мне отравы этой двадцать пять минут. Там кто-то идет… Потом поговорим. – И он исчезает, как привидение.

«…войдет в царство небесное… исполняющий волю Отца Моего Небесного,» –тянет Анна.

Жестяное небо в размытых пятнах сажи опрокинулось над палатой. Дождь бьет по оконному стеклу. Капли похожи на разбитые стеклянные бусинки.

Почему те двое протянули ноги?.. От такого же кожно-нарывного подарка человечеству… Но ведь кожно – это не страшно? Какие-то примеси добавляют в их «ящиках?» Забыла… Дихлордиэтилсульфид… Мы проходили это?

– Галка, открой учебник и посмотри! – кричу.

Но она не шевелится. Лень ей, наверное, лезть в учебник.

– Галя, давай я тебя покормлю, смотри, и у тебя картошка стынет. – Тоня подхватывает тарелку из рук тети Даши и делает какие-то непонятные жесты за моей спиной. – А селедка просто замечательная!

– Галка, найди по алфавитному указателю, – бормочу я в такт барабанной дроби дождя.

– Это ип-рит. – Галя с трудом складывает слова. – Но ведь это по-боч-ный продукт. Ни-чего о-пас-ного. По-боч-ный..

Ну да, от основного двое протянули ноги… – Формулу пиши!..

Пузыри стягивают нам рты, даже не крикнешь толком.– Пиши, надо разобраться… Це-аш-два, це-аш… – Буквы прыгают по бумаге. – Все просто, как апельсин. Если разорвать молекулу иприта пополам, то и получится то, от чего двое уже…

– «Хлеб наш насущный дай нам днесь..».– Анна заходится сухим кашлем.-… нам хлеба насущного… – долго слышится молитвенное бормотание Анны

– Да не хлеба надо просить, а лекарств! Лекарств! – кричу я изо всех своих слабых сил, и от этого усилия захожусь в кашле. На носовом платке расплываются красные пятна. Беда!

Анна поднимает глаза цвета болотного мха и протягивает ко мне жилистую руку, словно отделившуюся от потемневшей, старой иконы. Руку призывающую и смиряющую, просящую и дарующую. Стрелка прибора у ее изголовья начинает выделывать что-то невообразимое.

«… Царство Божие не в слове, а в силе», – двигаются пересохшие губы.

На тарелке сохнет селедочный скелет. Позвоночник,– хрящи, кости. Так и от тех двоих, что протянули ноги, осталось по скелету. Может быть они превратились в учебное пособие для будущих специалистов.

– Все зависит от времени и концентрации, – успокаивает меня Галя. – Увага! Увага! ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! Эскулапы движутся!!!

Во время обхода полковник внимательно считает – мой пульс, и я слышу тиканье его часов. Стрелка бежит по циферблату… точь в точь как на руке у Пшежецкого… «Все зависит от времени…» А пока наше тело нужно им, хаки-докторам…

Грачев, идущий за полковником что-то записывает. Может быть, диагноз прост: ушла в вечность… О, нет! Нет!

В морге – груда мяса и застывшей крови. Вскрытие расскажет эскулапам-убийцам, как продукция военного завода действует на законопослушного гражданина. Свой подох, так и чужой не увернется…

Это для них куда важнее самого человека, попавшего в проклятый Обух.

– …Каждый божий день… «В морг! В морги все для того же отпора! Неизвестно кому!» – снова заговорила в Тоне, видно, эта ее постоянная боль, не оставлявшая сердечную женщину. – В морг несут и несут… Постоянное злодейство «во имя». Убийство собственного народа… ради мира!

Никого им не жалко, ни студентов, ни тех, кто горбатится на заводах… Господи, чем же все это кончится?

И будто что-то екнуло внутри меня или сорвалось с высоты от тревожного, пронзающего провидения-предчувствия Тони. А может просто хлопнула дверь и оборвала неслышную никому мольбу.

– Бесполезно, немыслимо нам, хворым, с этой железной махиной бороться! – вскричала Галя, влетев в палату.

Галю куда-то увозили, а вернулась она всклокоченная и помятая, как воробей, случайно вырвавшийся из кошачьих лап.

На всю жизнь остался во мне этот галин вопль. И мысль о том, что наш изумительный мир состоит из хищников и таких беззащитных птиц, как Галя; ну, и вот этой нарывающей в сердце боли, воспоминаний о детстве, единственой моей радости, а так же бегущих в никуда часовых стрелок.

Галя тяжело опускается на скрипучую постель, беспомощно сложив руки на подоле застиранной рубахи

– Опять прижали меня, мучители, вымогатели в погонах: или я дам расписку, что меня предупреждали о токсичности ксифагола, или они меня отсюда живой не выпустят!. И брешут соблазнительно. Мол, одна поганая закорючка, и у меня есть шанс не попасть на вскрытие.