Амброз Бирс - Коллекция кораблекрушений

В этом бедственном положении мы пробыли чуть ли не год. Наконец, потеряв терпение, экипаж поручил мне отыскать капитана и выяснить, нельзя ли чего предпринять. Я нашел его в укромном, заросшем паутиной углу твиндека с книгой в руках. С одного боку подле него лежали три связки сочинений Уйды с только что перерезанными бечевками, а с другой громоздилась, угрожая похоронить капитана под собой, гора творений мисс М. Э. Брэддон [6] 6. Уйда (Мари-Луиза де ла Раме) и М. Э. Брэддон — популярные в Викторианскую эпоху английские писательницы. . Уйду он дочитал, а к мисс Брэддон только собирался приступить. Судя по его лицу, за то время, пока мы не виделись, он сильно переменился.

— Капитан Эберсаут, — проговорил я, встав на цыпочки, чтобы заглянуть за нижний отрог мисс Брэддон, — не будете ли вы так любезны сообщить мне, долго ли еще это будет продолжаться?

— Ей-богу, сам не знаю, — отвечал он, не отрывая взгляда от страницы. — Наверное, примерно в середине книги они помирятся. Тем временем у старика Пондронуммуса придут в негодность верхние реи, и он вздумает баллотироваться в палату общин от Подзаборо, а молодой Моншюр де Обожрюр получит в наследство миллион. И тогда, если гордая красавица Анджелика не сменит галс и не пойдет по жизни в его кильватере, а этому прохвосту-баржевику Смазлитаззу не подсыплет в ром яду, значит, я ни рожна не знаю о течениях и мелях человеческой души.

Я же не мог смотреть на вещи столь оптимистично и понуро вернулся на палубу. Но не успел я высунуть голову из люка, как заметил, что судно движется — чуть ли не летит!

На борту у нас имелись бык и голландец. Бык был прикован цепью к фок-мачте, голландец же пользовался куда большей свободой — его запирали лишь на ночь. Бык с голландцем давно враждовали между собой. Причинами их неутихающей распри были любовь голландца к молоку и свойственное быку обостренное чувство собственного достоинства в подробности недоразумения, с которого все началось, я предпочту не вдаваться, дабы не наскучить читателю. И вот, воспользовавшись тем, что его недруг предался послеполуденной сиесте, голландец кое-как прокрался мимо него и забрался на бушприт, чтобы половить рыбу. Проснувшись, зверь застиг своего заклятого неприятеля за этим приятным времяпровождением. Тогда бык опустил голову, уперся задними ногами в мачту и взял курс на обидчика. Цепь натянулась до отказа. Она была прочна, мачта — тоже, и «Верблюд», как сказал бы Байрон, «по волнам понесся как живой и все стихии звать готов на бой».

После этого мы больше уже не отпускали голландца с бушприта, и наш дряхлый «Верблюд» шел быстрее, чем доводилось ему ходить даже при самом благоприятном ветре. Держали мы прямо на зюйд.

Провианта нам давно уже не хватало, особенно мяса. Ни быком, ни голландцем пожертвовать было нельзя, а корабельный плотник, коего принято брать в плавание на черный день для утоления голода, был худ, как щепка. Рыба не клевала. Почти весь бегучий такелаж догнали и сварили из него лапшу все кожаное, не исключая и наших сапог, пошло на омлеты из пакли и смолы состряпали съедобный салат. Паруса покинули сей мир под видом слоеных пирогов. В потенциальном меню осталось всего два блюда: мы могли либо съесть друг друга, как полагается по морскому этикету, либо взяться за романы капитана Эберсаута. Выбор, леденящий кровь, — но все лучше, чем никакого выбора. Не думаю, что голодающим морякам судьба часто дарит целый трюм превосходных книг, написанных в самом сладостном стиле и дающих читателю пищу для ума и сердца, а критику — насущный хлеб с маслом.

Итак, мы набросились на литературу. Тех романов, которыми капитан пренебрег, хватило на полгода, ибо по большей части они были трудноудобоваримы. Когда же их запас истощился — естественно, какую-то часть пришлось уделить голландцу и быку — мы встали за спиной капитана, выхватывая книгу за книгой из его рук, едва он их дочитывал. Иногда, когда мы вконец изнемогали от голода, он перескакивал через целую страницу рассуждений о морали или кусок описания природы и непременно, едва начинал предугадывать развязку — обычно на середине второго тома — без сожаления вручал нам роман.

Этот рацион не причинял нам вреда, но оказывал прелюбопытное действие. В физическом отношении он поддерживал в нас силы в умственном — просвещал а в нравственном — лишь самую чуточку портил по сравнению с тем, каковы мы были прежде. Мы изъяснялись так, как живые люди не говорят. Острили изощренно, но беззубо. Как в поединке на шпагах, разыгрываемом на театральной сцене, парируется всякий выпад, так и в наших разговорах всякая реплика уже содержала в себе ответ, а тот, в свою очередь, подсказывал следующую фразу. Но стоило умолкнуть на полуслове, как нить терялась: жемчужины мудрости оказывались пустотелыми обманками из воска.

Но где бы не собирались заговорщики, их тайные планы подслушивал какой-нибудь честный малый, совершенно случайно оказавшийся у люка. Заговоров было намного больше, чем люков, поэтому те, кто подслушивал, иногда сталкивались лбами и, забыв про врагов, начинали мутузить друг дружку. Иногда возникала путаница, и, самое малое, двое боролись за право нечаянно узнать об одной и той же мерзкой затее. Помнится, однажды плотник, кок, второй ассистент младшего хирурга и матрос первой статьи схватились на гандшпугах, выясняя, кто из них более достоин коварно предать мое доверие. Однажды во вторую вахту трое убийц в масках одновременно склонились над спящим юнгой, который за день до того, приговаривая через слово: «О золото мое, золото!», признался, что восемьдесят — да, восемьдесят! — лет успешно пиратствовал в двух океанах, одновременно заседая в парламенте и исправно посещая службы в своей приходской церкви в Топи-на-Боллоте. Я видел, как старший по фок-марсу (фор-марс?), окруженный претендентами на его руку, рассеянно гладил рундук и пел серенаду своей даме сердца, которая тут же, стоя перед зеркалом, брилась.

Наши речи примерно в равной пропорции состояли из аллюзий на сочинения древних, изречений философов с конюшни, восклицаний посудомоек, а также малоизвестных геральдических терминов и жаргона лучших лондонских клубов. Мы небрежно хвалились своими безупречными родословными и белизной своих рук в местах, где покрывавший их слой грязи и смолы трескался под собственной тяжестью. Больше всего — если не считать любви, флоры, убийств, поджогов, адюльтеров и церковных обрядов — мы говорили об искусстве. Деревянное украшение на носу «Верблюда», изображающее гвинейского негра, который почуял дурной запах, а также одноцветная роспись на корме — там была намалевана пара увечных дельфинов — приобрели новую значимость. У негра почти стесался нос оттого, что голландец пинал его ногами, а роспись еле различалась под пятнами помоев, выплескиваемых коком но к обоим шедеврам ежедневно совершалось паломничество, и в каждом то и дело открывались новые глубины замысла и тонкие нюансы техники. Короче говоря, мы буквально переродились и будь запасы современной прозы сообразны ее востребованности в нашем кругу, боюсь, что «Верблюд» не выдержал бы накала нравственных и эстетических сил, которые высвобождались при расщеплении авторских мыслей в моряцких желудках.