Тобиас Вулф - Цепь

Брайан Голд стоял на горке, когда на его дочку напала собака. Громадный черный волкодав, гремя цепью, метнулся с заднего крыльца, в два прыжка пересек двор и помчался по парку прямо к девочке, почти не проваливаясь в глубокий снег. Голд надеялся, что пса остановит цепь, но тот все несся вперед. Голд бросился вниз, крича во все горло, но снег и ветер заглушали его крик. К этому времени Анна на своих саночках почти съехала с горки. Чтобы уберечь дочь от резких порывов ветра, Голд накинул ей на голову капюшон и теперь понимал, что девочка не может ни услышать его, ни заметить бегущую к ней собаку. Он сознавал, что скорость собаки несопоставима с его собственной: тяжелые резиновые сапоги скользили по ледяной корке, предательски протянувшейся под свежим снегом. Полы пальто хлестали по ногам. Когда собака налетела на дочь, Голд еще раз пронзительно крикнул, и тут Анна откинулась назад, и животное вместо лица вцепилось ей в плечо. Голд был где-то на полпути вниз, он отчаянно размахивал руками, продолжая скользить; казалось, он застыл на месте и расстояние между ним и собакой, уже стянувшей Анну с санок и трясшей ее, словно тряпичную куклу, нисколько не уменьшается. В отчаянии он сделал последний рывок — разделявшая их пропасть вдруг мигом исчезла, и он оказался рядом с дочерью.

Санки были перевернуты, снег взрыт и истоптан; пес, чувствуя себя хозяином положения, пометил территорию. Он так и не выпустил из зубов плечо Анны. Голд слышал яростное рычание и видел перед собой напряженную собачью спину, прижатые уши и обнаженные в оскале красные десны. Анна лежала на снегу навзничь, в лице — ни кровинки, и смотрела в небо. Никогда еще дочь не казалась Голду такой маленькой. Голд схватил цепь и с силой дернул, но рыхлый снег был плохой опорой для ног. Пес зарычал еще грознее, продолжая трясти Анну. За все это время девочка не издала ни звука. От этого молчания в груди Голда образовалась холодная пустота. Упав на собаку, он захватил рукой ее голову и потянул к себе. Но та по-прежнему не отпускала свою жертву. Охваченная охотничьим азартом, она упорно не желала расставаться с добычей. Свободной рукой Голд попробовал разжать ей челюсти. Перчатки взмокли от слюны и скользили, мешая ему. Рот Голда оказался у собачьего уха. «Пусти, сволочь», — прохрипел он и изо всей силы укусил это ухо. Раздался отчаянный визг, что-то, звякнув, ударило его по носу и откинуло назад. Когда он поднялся, то увидел, что собака стремглав несется к дому, мотая головой и оставляя на снегу капли крови.

— Все длилось минуту, не больше, — рассказывал Голд. — Может, даже меньше. Но мне казалось, прошла вечность. — Голд неоднократно пересказывал эту историю и всякий раз прибавлял эти слова. Он понимал, что говорит банальности — всем известно, что время обладает способностью растягиваться или сокращаться, — и все же ничего не мог с собой поделать. Как не мог удержаться и не повторить, какое «чудо» — слово, употребленное рентгенологом, — что Анна легко отделалась: собака могла покалечить ее или даже убить. Врач удивлялся, что на теле девочки нет ни ран, ни переломов. Синяков хватало, но явных покусов не было.

Голду очень нравилось лицо Анны. И вовсе не потому, что она была его дочкой, он просто любовался им, подолгу всматривался в него, изучал. Но после случая с собакой все изменилось. Глядя на дочь, он видел метнувшееся в прыжке животное и самого себя, словно приросшего к горке, — от этой картины сердце его начинало бешено колотиться, и он становился раздражительным и агрессивным. Ему хотелось выбросить собаку из памяти, вымарать эту часть картины. Обезумевший зверь мог в любой момент растерзать другого малыша, он представлял собой явную угрозу, а полиция ничего не предпринимала.

— Они не хотят вмешиваться, — говорил он. — Не хотят, и все.

В воскресенье, неделю спустя после этого ужасного случая, он в очередной раз пересказывал подробности своему двоюродному брату Тому Рурке. Вечером того злополучного дня Голд сразу же позвонил ему, но теперь возникли новые обстоятельства, связанные с бездеятельностью полиции, и их следовало обсудить. Рурке повел себя именно так, как хотелось Голду. Родственник обладал обостренным чувством справедливости и подкупающей готовностью при первом же зове поспешить на выручку; Голд понял это еще в детстве и не раз прибегал к его помощи. Теперь же Голд в одиночку промучился целую неделю, и общество брата было ему просто необходимо. Жена, конечно, тоже переживала, но она не видела того, что видел он. Собака была для нее чем-то абстрактным, да и вообще жена Голда не отличалась склонностью к самоедству.

Как полицейские объясняют свое бездействие? Рурке требовал ответа. Чем оправдывают невмешательство?

— Наличием цепи, — отвечал Голд. — По их словам — послушай только, какое замечательное объяснение, — закон не нарушен, потому что хозяева держат собаку на цепи.

— Но ведь тогда она не была на цепи?

— Была. Просто цепь очень длинная. Думаю, тридцать, если не все сорок футов.

— Если следовать их логике, то, будь цепь длиной в десять миль, этот зверь на законных основаниях мог бы перегрызть хоть весь город.

— Вот именно.

Рурке встал и подошел к венецианскому окну. Приблизив лицо к стеклу, он, нахмурившись, смотрел, как падает снег.

— Настоящие нацисты с собаками. Ничем не лучше. — И, не поворачиваясь, добавил: — Ты говорил с адвокатом?

— Позавчера.

— И что он сказал?

— Она. Ее зовут Кейт Стиллер. Сказала, что полицейские — подонки. Советует выбросить все из головы. Если ее послушать, собака успеет околеть от старости еще до начала судебного процесса.

— Вот тебе и наше хваленое судопроизводство, Брайен, во всей красе. Концы отдашь, пока тебе помогут.

Наверху раздался грохот. Там Анна играла с Майклом, сыном Рурке.

Подняв глаза к потолку, мужчины выжидательно молчали, но плача не последовало, и тогда Голд сказал:

— Не знаю, зачем я ей позвонил. Денег на адвоката у меня все равно нет.

— Хочешь знать, как все было? — сказал Рурке. — Коп, что дежурил в тот день, подтерся твоим заявлением, а теперь дружки его покрывают. Собираешься с ним разделаться?

— С полицейским?

— Нет, с псом.

— Убить собаку?

Рурке ничего не ответил, только выразительно посмотрел на Голда.

— Я правильно тебя понял? Ты предлагаешь убить собаку?

Рурке широко улыбнулся, но продолжал молчать.

— Но как?

— А как бы тебе хотелось?

— Том, ради бога, я не верю своим ушам. Неужели мы можем такое обсуждать?

— А ты как думал? — Рурке ногой пододвинул к Голду пуфик, уселся на него теперь их колени соприкасались — и, приблизив к двоюродному брату лицо, проговорил: — Никакого яда или битого стекла. Обойдемся без садистских штучек. Такого конца я и злейшему врагу не пожелаю. Уберем пса достойно.