Чарльз д'Амброзио - Сценарист

— Ты как? — спросил я у нее в первый вечер. Она повертела запястьем под полоской грубой шорно-седельной кожи: comme ci, comme ca. Ремень был отполирован до блеска тысячами других влажных от пота запястий в тысячи других исполненных муками ночей.

— Апельсин не почистишь? Я взял из корзины с фруктами апельсин и вспорол ногтем кожуру; в полутьме цитрусовый запах показался особенно душистым. Боб сидел на стуле в коридоре, строчил в блокнот: я отчетливо слышал сухое царапанье карандаша о бумагу. Ну и черт с ним. Окно в палате у балерины было распахнуто, и тяжелые шторы вздулись и разошлись от ветра, и вид на больничный двор с зубчатым узором брусчатки, мокрыми голыми деревьями и февральской пустотой показался смутно знакомым, словно напомнил пейзаж из жизни парижских эмигрантов, никогда мною не виданный, или иллюстрацию к банальному юношескому роману, никогда мною не пережитому.

— И белую дрянь соскобли, — сказала она. — Терпеть не могу белую дрянь.

— Я тоже, — сказал я, поднося бриллиантовый серп дольки к ее лицу. Она разлепила губы, и между ними хищно проскользнул язычок. Я уже сто лет никого не кормил. Завораживающее зрелище: оранжевый полумесяц над горным кряжем губ, а затем разверзающаяся бездна. Я подразнил ее следующей долькой, но когда она открыла рот, отвел руку. Губы сомкнулись. Затем мне это наскучило.

— Спичек у тебя нет, конечно, — сказал я, затягиваясь незажженной сигаретой.

— Откуда спички у пироманки.

— Курить хочу — умираю.

— Могу представить. Зачем ты себя жжешь?

— Переношу боль с души на тело. Делаю ее осязаемой. Так врач говорит.

— Вот-вот, осязаемой. Я думал, мне в этом деле кино поможет. А теперь понимаю: только четвертование.

— Ну и мозги у тебя.

— А что? Нам тут не пятки лечат.

— Развяжи, — шепнула она. — Не могу, — сказал я. — Пожалуйста.

— Нет.

— Покурим, и упакуешь обратно.

— Спичек нет.

Она улыбнулась, кивнув в сторону настольной лампы:

— Есть.

Я приподнял лампу и обнаружил под ней целый склад контрабандных спичек. Они лежали рядком вместе с черкаликом (причем, судя по вдавленному следу на полоске зеленого войлока, приклеенного снизу к основанию лампы, уже давно). — Отлично, но только из моих рук. Развязывать не буду.

Мы выкурили сигарету до пальцев, пуская дым в окно, и она стала теребить робу на боку, точно ей там чесалось. Щелкнула пара кнопок, и бумажная ткань расползлась, оголив ромб бедра с таким шелестом, будто кто-то перелистнул библейский папирус.

— Мой первенец, — сказала она, проведя пальцем по бледному рубцу размером с почтовую марку. — Это когда срезалась на конкурсе в балетную труппу Олбани. Хотела лезвием полоснуть, а лезвия не оказалось. Нашла одноразовую бритву для бритья ног. Думала: разгрызу и достану лезвие. А оно не достается. Вделано намертво. Так обидно стало. До слез. Закурила, чтоб успокоиться. А дальше рука сама все сделала, точно ее кто направил. Теперь иногда просто так себя жгу — для снятия напряжения.

Она указала пальцем на эллипс из коричневых точек вдоль всего живота; каждая точка размером с родинку — след от загашенной о кожу спички. Все тело как палимпсест: старые затянувшиеся ожоги, проступающие сквозь более свежие, недавние. Предплечья исполосованы стальным крюком вешалки, раскаленным над горящей конфоркой.

— Можно потрогать? — спросил я. Она кивнула.

Я приложил палец к темному затвердению на ее бедре, гладкому и круглому, как каштан. Скользнул ладонью вниз по ноге. Каждая ранка имела историю, и прикосновения сопровождались рассказом: конкурсы, балетные классы, субботние вечера, телефонные звонки, помолвки. Влечение сразу прошло. Достопримечательности ее тела были так же безжизненны, как место исторической битвы — бескровно.

Конечно же, правила поведения в психушке категорически запрещали больным вступать в интимные отношения друг с другом, а тут еще Боб не давал нам возможности уединиться. Бывало, в очереди за обедом я подталкивал одной рукой поднос с кормом, а другой — ее крепкий балетный зад. Или ласкал ступней ее голень, когда по пятницам всем сумасшедшим домом мы рассаживались за столы, чтобы играть в бинго. Или прижимался к ней словно невзначай на крошечной спортивной площадке, где проводились унылые волейбольные матчи. В школе всегда интуитивно знаешь, кто хороший спортсмен, кто слюнтяй, с кем лучше сесть на экзамене по алгебре, а с кем наверняка продуешь в кикболе. С психами же интуиция не работает — тут важнее фармакология. Прежде чем принимать в команду игрока, не мешает заглянуть в «Справочник по диагностике и статистике психических отклонений». То же и с выбором сексуального партнера. Необходима медкарта!

Неполадки в голове балерины делали ее не очень восприимчивой к флирту, но я надеялся, что курс манерикса [3] В России известен как ауорикс. Антидепрессант. Прописывается при маниакально-депрессивном психозе, различных формах шизофрении, хроническом алкоголизме, социофобии. — Esquire , призванного притупить позывы к членовредительству, возымеет обещанный описанием побочный эффект и заметно повысит ее либидо. Но прошла неделя, потом другая, и я начал терять терпение. Наш телесный контакт оставался случайным и мимолетным — у незнакомцев в толпе он и то теснее. Конечно, представляя ее фигурку, я мог развлекаться и в одиночестве, но вскоре к своему ужасу обнаружил, что выражение «потискать вялого» — отнюдь не эвфемизм. Из-за лекарств у меня пропала эрекция, да еще Боб вечно совался в палату в самый неподходящий момент. В общем, дабы не облажаться, когда манерикс возымеет-таки на балерину свое побочное действие, я начал выбрасывать выдаваемый мне коктейль из бупропиона [4] Антидепрессант. Прописывается для лечения невнимательности, биполярной депрессии, синдрома хронической усталости, никотиновой и кокаиновой зависимости, а также болей в позвоночнике.- Esquire , карбоната лития [5] В России известен также как седалит. Психотропное и седативное средство. — Esquire и клоназепама [6] Транквилизатор, — Esquire в окно.

Новый препарат подействовал на балерину так благотворно, что к концу февраля ее перестали привязывать по ночам к постели. Поужинав, мы выходили на террасу и подолгу сидели там, любуясь закатом, предчувствуя скорое расставание. И точно: однажды утром я увидел, как она тащит к посту медсестры плетеную корзину и набитую вещами наволочку. Каждая выписка в психушке — событие. Перед уходом все обещают навещать, но еще ни один не сдержал слова. Намыкавшись по больницам с мое, становишься скептиком. Я знал, что больше мы не увидимся. Она выздоровела, а значит, для меня умерла: отлетела, подобно душе, чтобы поселиться в иных, неведомых сферах. Бабушка и дедушка ждали ее в комнате отдыха со своими безнадежно устаревшими лицами, в безнадежно длиннополых обносках; стоя рядом с ними в легком весеннем платье, балерина казалась облачком, сотканным из испарений их тяжкой старосветской печали. Она предложила заглянуть к ней, когда получу пропуск на выход в город, и вывела красным фломастером имя и номер телефона на обшлаге моего халата; потом пожала руку и ушла, а я занял свое привычное место на кушетке и понял, что не сойду с него до тех пор, пока какой-нибудь ангел не слетит с неба и не протрубит в свою дудочку.