Луи де Берньер - Мандолина капитана Корелли

– Это называется debriment, [163]– сказал он, – мне это тоже не нравится, но оно помогает, а если тебе неприятно, не смотри. Я удаляю все поврежденные ткани. Тебе нужно делать тоже самое.

Пелагия подавила позыв рвоты, а Велисарий попятился и сел на пол, привалившись спиной к двери. Он понаблюдает за их работой, но избавит себя от деталей.

Доктор начал с пули в животе, поскольку нужно было сделать что-то относительно безопасное, чтобы поддержать в себе уверенность. Он нашел ее не глубоко от поверхности кожи, вытащил щипцами и изумился тому, как она расплющена и искорежена.

– Это чудо, – сказал, показывая ее Пелагии, отрезавшей лоскуток кожи какими-то плоскими хирургическими ножницами. – Как ты это объяснишь?

– Он был позади того большого человека, ну, который такой же большой, как я, – попробовал объяснить Велисарий. – Большой держал его сзади, вот так. – Он поднялся и завел руки за спину, показывая, как можно схватить другого за запястья. – Он все еще держал сумасшедшего капитана, когда я поднимал его. Сначала он показался мне слишком тяжелым. Думаю, он пытался спасти этого человека.

– Карло, – произнесла Пелагия и вдруг залилась слезами. Отец хотел погладить ее, но сообразил, что только измажет ей кровью волосы. Карло был первым из ребят «Ла Скалы», о котором они теперь определенно знали: он погиб.

– Если человек умер вот так, он погиб не напрасно, – проговорил доктор, давясь словами. Он поборол в себе слезы и, чтобы отвлечься, вынул из раны и внимательно изучил клочок обгоревшей ткани. Пелагия вытерла глаза рукавом платья и сказала:

– Антонио всегда говорил, что Карло – самый храбрый у них в армии.

– И всё впустую, – заметил доктор, невольно противореча своему предыдущему высказыванию. – Велисарий, его тело все еще там? Надо бы похоронить, чтоб не сожгли.

– Уже комендантский час, доктор, – сказал силач, – но я пойду, раз вы хотите. Кто знает, может, по дороге смогу пришибить немца. – Он ушел, радуясь возможности убраться из этой кошмарной мастерской, где переживания слишком сильны, а от увиденного можно просто захворать. Несколько мгновений он постоял, вдыхая прохладный осенний воздух, и направился через поля.

Доктор закончил чистить рану, промыл ее спиртом и засыпал сульфамидным порошком. Он получил его от ипохондрика-интенданта с мозолями. Никакого сомнения, что теперь душа того унеслась вместе со всеми его воображаемыми болезнями, и нет сомнения, что его бодрые складки жира безвременно растоплены на огне. В воздухе, казалось, витало беспредельное облако печали. Лучше сосредоточиться на капитане. Он надрезал кусочек кожи, повернул его и прикрыл сделанную им дырку.

– Когда закончишь, – сказал он дочери, – повышивай-ка тут. У меня в сумке есть парашютная стропа, так что распусти ее на нитки. Лучше ничего нет.

Пелагия все больше чувствовала жуткую нереальность происходящего. Вот она стоит и зашивает любимого с тщательностью и вниманием, которыми обязана неудавшемуся жилету и терпеливым наставлениям тетушки, а рядом с ней отец осторожно извлекает осколки ребер и сплющенные пули из груди того же человека и при этом рассуждает о крепитации, гиппократовой маске и целом наборе других возможных проблем, смысл которых слишком неясен, чтобы устрашиться перспективы их возникновения. Она перешла к лицу капитана и прочистила пулевой след. Задумалась, оставить заживать так или зашить.

– Это зависит от того, – сказал доктор, готовя еще одну инъекцию морфия, – хочется тебе, чтобы у него была кривая улыбка или нет. Выбирать приходится между ней и широким шрамом. Хотя кто знает, может, и то, и другое будет прелестным.

– Шрам – это романтично, – сказала Пелагия.

– Вот эти шрамы, – промолвил доктор, указывая скальпелем на грудь, – будут просто ужасны. Если он выживет.

Той ночью Велисарий похоронил останки Карло Гуэрсио во дворе докторского дома. Пробираясь по полям, перелезая через стены, чуть не выпустив тело из скользких от крови рук, преследуемый этим липким запахом смерти, он чувствовал себя Атлантом под бременем земного шара. Велисарий скоро понял, что на руках нести такую ношу слишком тяжело, и, пошатываясь, потащил этот огромный груз на плечах, словно здоровенный мешок с зерном.

В темноте он подвязал изуродованную челюсть Карло полосой из простыни и стал вгрызаться в землю, прорубаясь сквозь корни оливы, вырывая старинные пласты камней и кострищ, выбрасывая черепки горшков и древние овечьи кости. Он не знал этого, но похоронил Карло в земле Одиссея, словно тот принадлежал ей с самого начала.

Перед самым рассветом, когда операция была, наконец, завершена, а отец с дочерью – неописуемо измучены, они вышли попрощаться с этим героическим телом.

Пелагия расчесала Карло волосы и поцеловала в лоб, а доктор, язычник по природе, всегда трогательно чтивший древние обычаи, положил на глаза по серебряной монете и фляжку вина в могилу. Велисарий, стоя внизу, принял и опустил тело. Потом выпрямился, и в голову ему пришла мысль. Достав из кармана мятую пачку сигарет, он вынул одну, разгладил и вложил ее в губы покойнику.

– Я задолжал ему одну, – сказал он и выкарабкался наверх.

Доктор произнес речь, Пелагия плакала рядом, а Велисарий мял в руках шапку.

– Наш друг, – сказал доктор, – прибыл сюда как враг и прошел по лугам асфодели. Мы поняли, что он знает о добродетели больше, чем любой другой смертный. Мы помним, что он получил множество наград за спасение жизни, а не за уничтожение ее. Мы помним, что он умер так же благородно, как жил, оставаясь доблестным и сильным. Мы – творения дня, но образ его не потускнеет. Он стремился творить милость жизни и был остановлен на полпути кровавыми отщепенцами, чье имя будет пребывать в бесчестии на всем протяжении лет. Они тоже исчезнут, но не оплаканными и не прощенными, – награда смертью свойственна нам всем. Когда смерть приходит к таким людям, они становятся духами, что носятся во мраке, потому как век человеческий очень короток и бессердечный человек, идущий по пути жестокости, остается проклинаем и притчей во языцех и после смерти. Но душа Карло Гуэрсио будет обитать в свете до тех пор, пока языки наши смогут говорить и передавать предания о нем нашим друзьям.

Сказано, что из всего, что ползает и дышит, земля не создала более немощного творения, чем человек. Верно, что злосчастье носило Карло по свету, но слабости в нем мы не видели. В нем не было грубого высокомерия, он не был нечестивым головорезом, что дурно обращается с домом другого. Мы нашли в нем сочетание девичьей мягкости и мощной крепости скалы – это идеальный образ совершенного человека. Он был тем, кто мог бы сказать: «Я – гражданин не Афин и не Рима, но мира». Он был человеком, о котором мы сказали бы: «Доброму человеку ничто не может повредить ни при жизни, ни после смерти».