Луи де Берньер - Мандолина капитана Корелли

Благодаря широким улицам пострадавших на Кефалонии было немного; городки состояли, главным образом, из одноэтажных зданий, разделенных двориками и помойками, и чудеса с людьми, потерявшими ощущение времени и вышедшими из-под развалин через девять дней, полагая, что прошло несколько часов, были обычным делом.

Британский рядовой и старшинский состав трудились под изнуряющей жарой в поте лица и горько жаловались на запах испражнений в гавани и солнечные ожоги, спускавшие с него кожу лоскутами. Красные как кардиналы, они подрывали динамитом небезопасные здания, каковыми оказывались все, так что их стараниями остров стал выглядеть еще более опустошенным; они сеяли дальнейшую панику среди обезумевших островитян, не отличавших остаточные толчки от взрывов, – моряки, слабоватые в географии и почтительной многоречивости, весело называли их «турка». На судовые доски расписания, наряду с постоянными приказами и специальными инструкциями, регулярно пришпиливались результаты последних матчей по крикету между Англией и Австралией.

Иностранные рабочие строили палаточные городки и расчищали громадные площадки под стоянки для своих джипов и грузовиков. К ворчанью беспокойной земли добавилась отупляющая трескотня вертолетов, грохот и рев землеройных машин, пытавшихся расчистить оползни, отрезавшие удаленные поселения, жители которых целых три дня были уверены, что о них безоговорочно забыли и оставили умирать от голода и жажды. Обитатели одной деревеньки на Занте уже находились на краю отчаянья, когда самолет сбросил им хлеб, лучше которого они ничего в жизни не пробовали; его особый вкус навсегда сохранился в их коллективной памяти как предвкушение рая, и ни одна смертная домохозяйка никогда не сумела воссоздать его. За хлебом последовали солонина и шоколад. Последний таял уже при приземлении и его жадно слизывали с золотинок сначала люди, а потом фольгу повторно, прежде чем проглотить, облизывали собаки.

Команда «Франклина Д. Рузвельта» выпекала семь тысяч буханок в день и доставляла их к разрушенным причалам или к отлогому берегу на десантных судах, более привычных к гаубицам, танкам и войскам. Американский офицер бродил повсюду с разговорником, повторяя с недостаточно вопросительной интонацией: «Голодный?» – и для усиления смысла показывал себе на рот, пока местные жители не сжалились над ним и не устроили ему банкет из того немногого, что смогли найти. Когда американцы ушли, их палатки и мусорные ведра были растащены, и на десятилетия удивительные консервные открывалки, размером не больше лезвия бритвы, стали валютой в обменах и переговорах островных мальчишек вместо монеток и перочинных ножиков.

Сами греки реагировали по-разному – в зависимости от того, появлялся у них естественный лидер или нет. Те, у кого он не находился, впадали в меланхолию, теряли ощущение времени, становились вялыми, слонялись без всякой цели и мучились душераздирающими кошмарами, видя, как бесконечно проваливаются в пустоту. Они даже не прикалывали, как повсюду, записки, чтобы встретиться с родственниками и друзьями.

Во время самого землетрясения примерно четвертая часть людей – таких, как доктор, – не паниковала, но оставшиеся три четверти потом вспомнили, как бросили своих детей и престарелых родителей, и испытали муки крайнего унижения. Крепкие мужчины чувствовали себя трусами и дураками, и к ощущению, что Бог легкомысленно и беспричинно наказал их, прибавился незаметно подкравшийся ужас собственной никчемности. У них подскакивало и трепетало сердце от крика мула, скрипа двери и царапанья кошки.

Некоторые предприимчивые греки незамедлительно занялись бизнесом, с беспринципной алчностью продавая государственную собственность – гербовые марки и лицензии. Другие открыли фруктовые палатки, а в Аргостоли управляющий установил стол перед развалинами своего банка, проводя обычные сделки и впервые за все время получая от работы удовольствие. На Итаке кто-то повесил простыню и открыл кинотеатр. Молодежные клубы со всей Греции приваливали сюда на выходные дни, смеясь и потешаясь друг над другом, если кто-то выказывал страх перед подрагиванием еще дышавшей скалы.

В роли спасителей выступили люди, от которых этого меньше всего можно было ожидать. Руководство в селе Пелагии взял на себя Велисарий, несмотря на то, что он всегда считался медлительным и безмятежным. Теперь ему было сорок два года, и он некичливо чувствовал себя сильнее, чем когда-либо прежде, хотя в нем уже не было безмерной выносливости юности со всеми ее счастливыми мечтами о том, чтобы вечно оставаться молодым. Землетрясение как-то прояснило его мозги – как вылечило ревматизм Дросулы, – словно в голове зажглась лампочка, и все стало ясным и понятным само собой.

Велисарий бросился в дело воскрешения деревни, и благодарные жители последовали за ним. С силой, казалось превосходившей силу землетрясения, он разбросал балки и валуны, державшие в заключении смятое тело доктора; после этого, сознавая, что разложение несет с собой болезни, собрал всех растерянных и потерявших надежду и разбил их на небольшие рабочие группы для выполнения самых разнообразных заданий. Он забрался в засыпанный колодец и стал передавать наверх битые камни, работая так яростно, что довел до изнеможения две усталые группы, но сам при этом не отдыхал. И только благодаря Велисарию никто не страдал от жажды.

Прошел слух, что остров вроде бы погружается в море, и правительство приказало всему населению воспользоваться своими лодками. Когда легковерные и доверчивые бросились к развалинам домов, чтобы при исходе спасти хоть что-нибудь, Велисарий шагал от одного дома к другому, играя на скаредности людей и взывая к их здравому смыслу.

– Вы что, глупые? – требовал он ответа. – Эту ерунду запустили люди, которые всё разворуют. Вы что – хотите всё потерять, хотите, чтобы вас одурачили? Если хоть кто-то уйдет, я ему мозги-то вправлю, это я обещаю! Кефалония не тонет, она держится на поверхности. Не будьте идиотами, потому что этого-то от вас и хотят!

Когда люди, пронзительно крича, бросались врассыпную при каждом из тысячи небольших остаточных толчков, Велисарий приказывал им взять себя в руки и возвращаться к работе и не раз сам вытаскивал отлынивающих и перепуганных из укромных норок и грозил переломать им кости и оторвать голову, если они не продолжат выполнять задание. С косматыми седыми волосами, мокрыми от пота висками, с раскрытой грудью, которая казалась мохнатее, чем у медведя, с ногами толще каменных колонн, он всех до единого запугал, привел в чувство и заставил работать. Даже Пелагия поддалась его уговорам прикрыть мертвое тело отца и пойти осмотреть у людей раны. Она вправляла кости, наложила шины на две сломанные ноги и даже поставила их на вытяжку с помощью веревок и камней, смазывала медом порезы и смоченным в слюне перышком удаляла соринки из глаз малышей. Дросуле. которая сначала ничего не делала, а только истерически кричала: «Ничего-то у нас не осталось, ничегошеньки, только глазоньки наши, чтобы плакать!» – была поручена забота о детях, чтобы их родителей можно было поставить на работу. Дети играли в прятки, салочки и строили из камней пирамиды – таким был их маленький вклад в расчистку домов и улиц. Когда шедшие на помощь рабочие наконец пробили бульдозерами оползень на дороге, они обнаружили небольшое поселение, жившее в шатрах из привязанного к подобранным балкам гофрированного железа, с нужниками, благоразумно выкопанными на безопасном расстоянии от колодца, и с отремонтированным, в рабочем состоянии общинным прессом для выжимки оливкового масла, так что можно было продолжать зарабатывать деньги и не допустить голода. Они увидели, что всё это находится под началом гиганта, который в старые времена был бы почитаем и уважаем больше учителя или священника.