Луи де Берньер - Мандолина капитана Корелли

Этот проект занимал все ее время до самого 1961 года, когда Караманлис выиграл выборы у Папандреу, и в конце она просмотрела солидный манускрипт и поняла, что пока она собирала и составляла материалы, в ней происходили удивительные превращения.

Ближе к началу ее почерк был таким же паукообразным и беспорядочным, как у отца в те долгие годы, пока он молчал, но со временем буквы становились тверже и округлее, увереннее и положительнее. Но что еще важнее – выкристаллизовались взгляды и философские позиции, о существовании которых у себя она даже не подозревала. Она обнаружила, что ее основное понимание экономического процесса – марксистское, но при этом, как ни парадоксально, она полагала, что у капитализма имеются наилучшие способы справляться с проблемами. Она считала, что культурные традиции – более решающая сила в истории, чем экономические преобразования, а человеческая природа в своей основе иррациональна до безумия, чем и объясняется ее готовность принимать демагогические и невероятные верования. Пелагия пришла к заключению, что свобода и порядок – не взаимоисключающие, а необходимые и непременные условия существования друг друга.

В Дросуле было слишком много здравого смысла, чтобы выслушивать возвышенные теории, и поэтому Пелагия обрушивалась со всеми идеями на подававшую надежды Антонию; они засиживались вдвоем до поздней ночи, чересчур упоенные философствованием, чтобы заставить себя пойти опорожнить мочевой пузырь, разрывавшийся от чая с мятой, или отправиться в постель и закрыть воспаленные от усталости глаза.

Антония, теперь в самой свежей и совершенной стадии юной красоты и природного упрямства, выступала против всех идей приемной матери не только ради спора, но и из принципа, и Пелагия вскоре открыла для себя чрезвычайное наслаждение в том, чтобы заставлять оппонентку вступать в противоречие с позицией, которую та занимала накануне. Это лишало Антонию дара речи и приводило в ярость, она тщательно отбирала свои суждения с условиями и оговорками, которые либо завлекали ее в дальнейшие противоречия, либо приводили к заключению такого характера, что это было равнозначно отсутствию мнения вообще. Пелагия усиливала расстройство и досаду девушки, постоянно талдыча ей: «Вот доживешь до моих лет, оглянешься назад и поймешь, что я была права».

Антония совершенно не собиралась достигать возраста Пелагии, о чем так и заявила:

– Я хочу умереть до того, как мне исполнится двадцать пять, – заявила она. – Мне не хочется становиться старой и сварливой.

Она предвидела простирающуюся перед ней безграничную вечность юности и с горящими глазами говорила Пелагии:

– Сначала вы, старики, создаете все проблемы, и это уж нам, молодым, приходится разбираться с ними.

– Мечтать не вредно, – прокомментировала Пелагия, которая не удивилась, но все же была возмущена, когда Антония в семнадцать лет заявила, что не только собирается замуж, но что с этого момента она – коммунистка.

– Спорим, ты заплачешь, когда король умрет, – сказала Пелагия.

Примерно в это время начали приходить со всего света таинственные открытки, написанные на довольно ломаном греческом. Одна пришла из Санта-Фе, и в ней говорилось: «Тебе понравилось бы здесь. Все дома сделаны из ила». Из Эдинбурга: «Ветер наверху замка сбивает с ног». Из Вены: «Тут есть статуя русского солдата, и все называют ее „Памятник Неизвестному насильнику“». Из Рио-де-Жанейро: «Время карнавала. Улицы полны мочи и душераздирающе красивых девушек». Из Лондона: «Сумасшедшие люди, ужасный туман». Из Парижа: «Нашел магазинчик, где продаются только грыжевые подвязки и бандажи». Из Глазго: «По колено в саже и валяющихся пьяных». Из Москвы: «В метро произведения искусства». Из Мадрида: «Очень жарко. Все спят». Из Кейптауна: «Хорошие фрукты, отвратительные макароны». Из Калькутты: «Зарылся в пыли. Ужасный понос».

Первый ее мыслью было, что морская душа отца принялась навещать любимые чужеземные края и посылает ей весточки с того света. Но едва ли Москва находится у моря. Второй мыслью было: открытки могут быть от Антонио.

Но он тоже умер, к тому же недостаточно знал греческий, чтобы читать и писать на нем, и с какой стати будет он носиться по всему свету от Сиднея до Киева, даже если жив? Может, эти анонимные открытки – от кого-то, с кем она переписывалась, пока писала «Историю»? Озадаченная, но заинтригованная и довольная, она перехватила резинками свою коллекцию причудливых открыток и засунула ее в коробку.

«У тебя есть тайный дружок», – утверждала Антония, кого такая возможность радовала и забавляла, поскольку позволяла отвлечь внимание от собственного романа, от которого и Пелагия, и Дросула пытались ее отговорить.

Они встретились, когда Антония подрабатывала на карманные расходы, помогая подавать кофе в оживленном кафе на площади в Аргостоли. В сквере расположился шумный духовой оркестр из Ликзури, и господину, о котором идет речь, пришлось подняться и прокричать свой заказ в ухо молоденькой девушке. В тот же момент он осознал, что это – удивительно привлекательное юное ушко, которое просто требовало, чтобы его покусывали ночью под деревом на темной улице. Антония, в свою очередь, поняла, что перед ней мужчина, от которого пахнет именно той смесью мужественности и лосьона после бритья, чье дыхание – мятно-свежее и умиротворяющее, и чьи бесконечно удивленные глаза излучают доброту и юмор.

Алекси день за днем болтался на виду в кафе, отдавая предпочтение тому же столику, и сердце его разрывалось от страстного желания видеть юную девушку, словно вышедшую из-под резца скульптора, с ее идеальными зубками и тонкими пальчиками, созданными исключительно для нежного покусывания и поглаживания. А она преданно поджидала его, приходя в ярость, если кто-то из других официантов хотел его обслужить, и запрещая делать это даже хозяину. Однажды, когда она ставила на стол чашку, он взял ее руку, взглянул на нее снизу с собачьим обожанием и проговорил: «Выходи за меня». Пытаясь что-то изобразить, выразительно покрутил в воздухе рукой и добавил: «Нам нечего терять, кроме своих цепей».

Алекси был адвокатом-радикалом, который мог доказать не только то, что когда богач уклоняется от налогов, это является преступлением против общества, но и то, что когда так делает человек бедный, это – обоснованный, похвальный и значительный поступок, направленный против класса угнетателей и заслуживающий не просто поддержки каждого здравомыслящего гражданина, но и полного одобрения закона. Он мог довести судью до слез душераздирающими описаниями тяжелого детства своего клиента, а равно заставить присяжных стоя устроить овацию его резкому осуждению полиции, которая безрассудно жестоко стремилась поддерживать законность при выполнении своих обязанностей.