Луи де Берньер - Мандолина капитана Корелли

Внизу, в окопе Корелли выглянул за бруствер и поразился невероятной близости мины. Чем дольше он смотрел, тем ближе и больше становилась она, пока не стало казаться, что она – двадцатиметровой высоты и сидит прямо у него на коленях, как нелепая, огромная, нежеланная шлюха в борделе, который кто-то по наивности перепутал с баром. Он решил не смотреть на нее. В животе у него крутило самым неприятным образом, и он почувствовал, что промок до колен, ботинки наполнились водой, смешавшейся с песком и поразительно мокрой. Это раздражало. Положив обе руки на Т-образную ручку плунжера, он пару раз опустил ее. привыкая к мысли о проведении разряда. Затем подсоединил клеммы.

Вполне допуская, что ему действительно выдавит глаза и мозги, он мысленно поупражнялся быстро отжимать плунжер и немедленно прикрывать руками голову, одновременно крепко зажмуривая глаза. Потом поднял взгляд к небу, перекрестился, успокоился и сильно толкнул вниз ручку плунжера.

Раздался резкий треск и затем, почти без паузы, рев глубокого баса. Люди на утесе увидели огромный столб осколков, величественно-несомненно и изящно взметнувшийся мимо них к небу. С благоговейным страхом на лицах они разглядывали медленно вращавшиеся темные стальные полосы, блистающие сгустки воды, сверкавшие мгновенными радугами, грязные, разбухшие комки мокрого песка, пыльные бури сухого и вздымавшиеся перья черного дыма и оранжевого пламени.

«Aira!» [134]– оживившись, кричали греки, и «Figlio di puttana di stronzo d'un cane d'un culo d'un porco d'un pezzo di merda»! [135]– кричали солдаты. Внезапно ударная волна налетела на них и сбила навзничь, как бессильных смертных, которых в древние времена прихлопывала рука Зевса-громовержца. «Putanas yie», – бормотали ошеломленные греки, и «Рогсо сапе!» – солдаты. Едва они начали с трудом подниматься на ноги, как увидели, взглянув вверх, что казавшееся неистощимым восхождение веществ прекратилось. Вообще-то оно не только прекратилось, но и расцветало в стороне, растягиваясь во властную, всеохватывающую дугу. Охваченные страхом и зачарованные, люди на утесе смотрели, выгибая шеи, как опасное, но красивое темное облако расстилается над их головами. Пелагию, Карло и многих других охватили ледяной паралич спокойствия и ужасная, беспомощная тревога, а потом, как все, она бросилась ничком на колючий дерн утеса и уткнулась лицом в руки.

Огромный злобный шмат мокрого песка жгуче шлепнул ее по спине, выбивая из тела дух, и раскаленный добела черепок металла вонзился в землю рядом с ее головой, слышимо прожигая себе дорогу дальше к скале. В подошву ботинка вонзился осколок, ловко отделив ее от каблука. Горящие пылинки ржавчины усаживались на одежду, прожигая крохотные черные дырочки, и жгли тело, заставляя ее корчиться от острых уколов боли – ужалив, боль чуть выжидала, а потом распространялась ядом шершней и ос. В голове не было никаких мыслей – лишь пустота смирения, которой подвержены безнадежно больные на пороге неминуемой смерти.

Прошла целая вечность, и все кончилось нежным и ласковым дождем сухого песка, который медленно лился с неба, мягко шурша вокруг, насыпая симметричные горки на затылках, облепляя, словно сахарной глазурью, неровные пятна и полосы мокрого песка, проникая с коварной ловкостью за воротники одежды и края ботинок. Он был теплым, утешительным и почти метафизически приятным. Дрожащие и слабые, как котята, люди начали, пошатываясь, подниматься на ноги. Некоторые опрокидывались, когда им уже почти удалось выпрямиться, другие падали, потому что кто-то рядом цеплялся за них. Праздник вставаний и опрокидываний, праздник ощупываний и спотыканий, карнавал необъяснимо ослабевших коленей и неясных мертвенно-бледных лиц, испещренных застывшими нашлепками или стекающими струйками песка. Торжественно-пышное нагромождение невероятных, причудливо видоизмененных причесок и неузнаваемо излохмаченной одежды, потустороннее стигийское празднество кренящихся тел и широко распахнутых невинных глаз, странным образом усаженных на загримированные под негритянских певцов лица.

Тихая морось песка была нескончаемой, она засыпала их; точно крохотные желтые клещи, песок усаживался на ресницы и брови, с вязкой электростатической силой цеплялся к волоскам в носу, отвратительно проникал в слюну во рту, непристойно отыскал дорогу к нижнему белью, приводя женщин в ужас, благодарно льнул к испарине подмышек и случайно омолаживал стариков, заполняя их морщины.

Ошеломленные люди молча жались друг к другу, с изумлением наблюдая, как тяжело разрастается, расстилается, закрывая солнце и небо, убивая свет, эффектное черное облако мерзкого дыма. Они стирали рукавами песок с лиц, добиваясь лишь того, что одни полосы сменяли другие. Несколько человек принялись осматривать свои порезы, зачарованно глядя, как малиновая кровь просачивается из-под песчаной присыпки, темнеет и запекается.

Никто не узнавал друг друга, итальянцы и греки вглядывались в лица, лишенные национальности кашлем, въевшейся грязью и общим изумлением. Неожиданно кто-то придушенно вскрикнул.

Словно ударенные током, люди сгрудились вокруг трупа самодовольного сапера; его аккуратно отделенная голова ангельски улыбалась сквозь белую пудру песка. Тело лежало рядом, грудью вниз. Сапера гильотинировал дымящийся ржавый стальной диск с зазубринами, зарывшийся поблизости в дерн.

– Он умер счастливым, – раздался голос, и Пелагия узнала голос Карло, – большего и желать нельзя. Но ставок он не соберет.

– Puttana, – послышался неуверенный тонкий голосок, который должен был принадлежать Лемони. Кого-то стало рвать: пятеро или шестеро подхватили, прибавив звуки мучительной тошноты ко всеобщему бедствию кашля.

Пелагия почувствовала, как страх стиснул сердце, и в панике подбежала к краю утеса, вглядываясь сквозь падающий песок. Что с капитаном?

Она увидела воронку метров в тридцать шириной, уже заполненную любопытным морем. Переплетенные ленты металла были разбросаны на сотни метров, виднелись сопутствующие воронки и холмики разнообразной формы, но не было никаких признаков капитана и его окопа.

– Карло! – взвыла Пелагия, хватаясь за грудь. Оглушенная горем, она упала на колени и зарыдала.

Карло побежал по тропинке к берегу, как и Пелагия, опустошенный ужасом, но более привычный к обязанности подавлять его. В его мыслях распускалось воспоминание о пьете [136]Франческо, умиравшего у него на руках в Албании с разбитой головой, и ничего, кроме бега, не могло предупредить ураган скорби, готовый взорваться у него в душе. Он подбежал к месту, где, по его расчетам, был окоп, и остановился. Там не было ничего. Все стерто до неузнаваемости. Он поднял руки, словно укоряя Бога, и готов был заколотить себя по голове, когда краем глаза уловил какое-то движение.